Великая оружейница. Рождение Меча

Инош Алана

– С ума ты сошла, Вяченега? Вот как завалит нас… И малую – вместе с тобой. Да и чем она тут дышит? Не годится так…

– А что прикажете делать? – невозмутимо пожимала та плечами. – Дитё кормить надо.

Но Огунь миловала овдовевшую труженицу. Смилина, привязанная к животу родительницы широким кушаком, вела себя тихо, но кушала часто и помногу.

– Молчунья, – говорили работницы рудника. – Как будто понимает: чем шире рот, тем больше попадёт в него пыли.

Так с самого своего рождения Смилина впитала жар земных недр – можно сказать, с молоком матери. Потом, когда её спрашивали, отчего её волос так чёрен, она шутила: «Моя матушка

трудилась в руднике и носила меня под землю с собой. Вот там-то мои волосы и почернели».

Девочка стала общей любимицей, с ней нянчились все, у кого хоть ненадолго освобождались руки. Вяченега не просила о послаблениях, работала наравне со всеми, выматывалась до обмороков, чтоб прокормить семью. Она исхудала и осунулась, а от тяжкого труда у неё стало меньше молока. К счастью, девочке уже можно было давать прикорм, это и выручало.

– Загонишь ты себя совсем, родимая, – вздыхали сёстры. – Свалишься – а детки на кого останутся?

Вяченега только стискивала, как обычно, челюсти до желваков, и ничего не отвечала на такие речи. Скупа она была на ласку, но дочек любила жаркой, простой и суровой, звериной любовью. Лишь с Ласточкой она смягчалась и становилась нежнее: та очень остро переживала смерть матушки Вербы. Едва родительница заходила в дом, ещё чумазая от подземной пыли, девочка бросалась к ней, обнимала, и расцепить её ручонки насильно Вяченеге просто не хватало духу. Так и ужинала она с нею на коленях. Ласточка даже грудную сестричку пыталась ревниво отпихивать, и женщине-кошке приходилось мягко ставить дочку на место. Сёстры советовали ей найти новую супругу, но та, взглянув в полные слёз Ласточкины глазёнки, понимала: другую матушку она не примет. Так и жили они.

Смилина с малых лет отличалась большим ростом. В три года она выглядела десятилетней, а в десять уже пошла работать вместе с матушкой в рудник. Казалось, вся сила Белогорской земли сосредоточилась в этой девочке – светлой и незлобивой, спокойной, как весеннее небо над горами. Смилина обгоняла в труде даже взрослых кошек-рудокопов, и сдержанная на нежности Вяченега говорила ей:

– Ты – моя опора.

Эти слова были Смилине дороже самых пространных ласковых речей. Зато с сёстрами у неё не ладилось: казалось, те затаили на неё обиду, виня в смерти матушки Вербы. Но задирать её ни сестрицы, ни соседские сверстницы не решались. Ещё бы: кто полезет к такой громадине, чьи кулачищи – как две отборные репы? Когда ребятишки её возраста ещё озорничали, предавались детским играм и лишь начинали понемногу помогать родительницам по дому, у Смилины уже была настоящая «взрослая» работа, причём одна из самых тяжёлых и опасных. Её и за ребёнка-то никто не принимал: к двенадцати годам она уже догнала в росте матушку Вяченегу.

Однажды она спросила родительницу:

– Ты тоже думаешь, что матушка Верба умерла из-за меня? Получается, что это я убила её?..

Вяченега потемнела, как предгрозовое небо, и долго не находила, что ответить. Желваки ходили на её скулах. Угрюмо сверкая глазами, она спросила:

– Кто тебе сказал такую чушь?

– Но… Все так думают, – пробормотала Смилина, и её горло царапало что-то неудобоглотаемое, жестокое и солёное. – Сестрицы… И тётушки…

Тяжёлая рука матушки Вяченеги легла ей на макушку.

– Запомни, родная: матушку Вербу убила я. Ты застряла у неё в животе, и я вырезала тебя оттуда ножом, иначе ты бы погибла. Конечно, матушка Верба истекла кровью.

Но Смилина чувствовала: родительница брала

на себя её вину, чтоб успокоить.

– Ежели б я не уродилась такой… большой, матушка Верба была бы жива, – прошептала она.

– Ты ни в чём не виновата, – устало закрыла глаза Вяченега. – А уж в том, что ты такою родилась, твоей вины быть не может и подавно. Так вышло. А почему так вышло, про то никому не ведомо.

Вскоре Смилине стало трудновато работать в руднике из-за своего роста. Она перебралась на поверхность – вытаскивать добываемую руду. Но больше всего её завораживала работа кузнеца: под ударами молота раскалённая добела болванка могла превратиться во что угодно – серп, косу, заступ, меч или топор. Это было дышащее жаром чудо, которое ей хотелось творить своими руками.

– Вряд ли кто возьмёт тебя в учёбу даром, – сказала родительница. – Мне нечем заплатить: мы и так еле сводим концы с концами. Ещё вот приданое для твоей сестрёнки Ласточки собирать надо.

Сёстры-кошки пошли по стопам Вяченеги – в рудник. А куда им было ещё идти? Все вместе они зарабатывали Ласточке на приданое: отдавать дочь в дом будущей избранницы нищебродкой-бесприданницей Вяченеге не позволяла гордость. Смилина, переняв у родительницы привычку гонять на скулах желваки, думала: «Нет, я так жить не буду. Моя жена будет как сыр в масле кататься. Будет кушать вдоволь, носить красивую одёжу, золото и самоцветы. И у моих деток тоже всего будет вдосталь. Вот матушка Вяченега горбатится как проклятая, а толку? Всё равно во всём себе отказывает, чтоб скопить это приданое, будь оно неладно… Нет, надобно придумать что-то другое».

Она попросилась в ученицы к оружейнице средней руки, а в качестве платы за учение обещала батрачить на неё день и ночь безвозмездно.

– Кхе, – поперхнулась мастерица, окидывая потрясённым взором огромную Смилину, которой она едва до подмышки доставала. – А хлеб ты тоже мой есть будешь? Мне ж тебя не прокормить, громилу этакую! Ты, поди, одна за пятерых кушаешь!

– Да я сама себе пропитание добуду, – заверила та. – Рыбу ловить стану, охотиться помаленьку… Не объем, не обопью тебя. А работать я умею. Всё, что скажешь, стану делать.

Оружейница подумала, подумала, да и согласилась. Свою выгоду она тоже получала: кто ж откажется от даровой работницы, да ещё такой могучей, способной горы сворачивать в самом прямом смысле? В хозяйстве сгодится.

Родительница сказала:

– Ну, учись. Может, и выйдет какой толк. Не всем же нам на рудниках пупок рвать.

Получив сие благословение, Смилина и пустилась в свои скитания от кузни к кузне. Не все соглашались брать её на этих условиях – особенно большие мастерицы. Они «кого попало» к себе в обучение принимать не хотели. А вот оружейницы поскромнее не кичились ни своим именем, ни мастерством. У соседей-людей тоже было чему поучиться, и Смилина отправилась в Воронецкие земли, где и оставила своё сердце…

*

Дверь темницы с грохотом открылась, и вошёл князь Полута в сопровождении стражи. Глаза его блестели пустыми ледышками. Смилина поднялась ему навстречу.

– Ты свободна, выходи, – сказал князь.

Эта внезапная перемена озадачила женщину-кошку. Только что Полута был настроен непримиримо, брызгал ядом и яростью, готовый растерзать её на кусочки, а тут – как будто подменили его. Очи его мерцали светлыми льдинками, а внутри ощущалась чёрная бездна, в которую и заглядывать было жутко.