Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
Князь Ворон сидел у постели Свободы, держа руку девушки в своих, и взгляды этих двоих друг на друга сияли большим и тёплым чувством. Княжна называла его батюшкой, и ежели б не это обстоятельство, Смилине было бы впору ревновать: так ласково великий князь Воронецкий взирал на Свободу, так преданно ловил каждый её взор, каждое движение. Он был готов сдувать с неё пылинки, и в его переменчивых, жутковатых глазах, то зимне-пронзительных и властных, то мудрых и задумчивых, проступала пристальная, жадная нежность. В глазах Свободы сиял девчоночий восторг, безоглядная очарованность этим человеком.
А
– Ты просишь руки моей дочери? Что ж, бери, она твоя.
Двумя зимними молниями блеснули глаза князя Ворона. Будь эти молнии копьями, Полута сейчас висел бы, пригвождённый ими к стене. Смилине подумалось: уж не приложил ли к этой странной перемене свою руку этот сутулый человек в чёрных одеждах? Что он сделал с Полутой, что такого сказал ему, что тот словно наизнанку вывернулся? Как бы то ни было, и Смилина, и Ворон получили приглашение на охоту, которая, по словам Полуты, обещала быть роскошной.
– Кто тебе этот человек? – спросила Смилина, всматриваясь в глаза любимой. – Что значит «второй батюшка»?
Свобода ластилась к ней, как довольный котёнок, щекотала, теребила за уши, словно не могла наиграться. Пришлось завладеть её руками, расцеловать их и сжать в своих, чтоб не шалили. Всматриваясь в дорогое личико, оружейница видела в нём признаки улучшения: щёчки порозовели, речь стала внятной, глаза сияли живыми, тёплыми искорками. Словом, в объятиях женщины-кошки была её прежняя озорная Свобода. У Смилины понемногу отлегло от сердца, а холодно просвистевшее у висков чувство едва не свершившейся потери сменялось теплом и облегчением.
– «Второй батюшка» – кто-то вроде опекуна, – объяснила княжна. – Но я тебе скажу правду: он – мой отец. Мой родной, настоящий батюшка. Но только – тсс! Об этом не стоит болтать на каждом шагу.
Словом, это был день неожиданностей – и не все из них оказались приятными. Но самый главный «подарок» ждал их на охоте.
Свобода была прелестна в своём охотничьем наряде, румяная от холода и детски-радостная. В её глазах сияло предвкушение счастья, неотвратимого, как восход солнца. Залюбовавшись ею, Смилина и сама ощутила светлую окрылённость. Но что-то всё-таки мешало женщине-кошке полностью отдаться этому упоению. «Моя? – думала она, с нежностью глядя на стройную всадницу, которая, обернувшись через плечо, одарила её солнечной улыбкой. – Да, вроде моя… Кажись, теперь уже бесповоротно». Но какая-то холодная тень таилась за стволами деревьев и горчила в свежем осеннем воздухе… Призрак с ревнивыми глазами, затаивший злобу.
С лёгкостью наловив рябчиков, Смилина собиралась их поджарить. Почему бы нет? Невелика добыча, но всё не с пустыми руками. А Свобода льнула к её плечу – счастливая, разрумянившаяся победительница. Косулю она подстрелила ловко, и у Смилины с грустной теплотой ёкнуло сердце: с натянутым луком, сосредоточенная и прямая, как клинок, княжна как никогда походила на свою мать.
– Что-то ищешь, кошка? – Из-за дерева шагнул княжеский дружинник в полном вооружении. Он улыбался, но глаза его бегали – какие-то воровские, хитрые.
– Да вот дровишек для костра ищу, – ответила оружейница.
– Так они уже готовы и в кучи
Всё с той же приятной улыбкой воин махнул рукой, приглашая Смилину следовать за ним.
Что-то её на той полянке насторожило. Там стоял острый, мерзостный запах, но решительно невозможно было понять, откуда тянуло. То ли кто-то нагадил в кустиках, то ли… пахло чьим-то страхом.
– Ну, и где дрова? – огляделась Смилина.
А провожатого и след простыл. В следующий миг из-за стволов в неё полетели стрелы – быстро, тихо, неумолимо. Вонзаясь в тело, они пили её жизнь, смертельный жар растекался по жилам и звенел в висках. Но она не упала на отсыревший лиственный ковёр: любовь к жизни и Свободе превращала женщину-кошку в непобедимую скалу, в глыбу, которую не так-то просто расколоть и повалить. Рявкнув медведем, она пошатнулась, но устояла. Её обступали люди князя, целясь в неё из луков, но больше пока не стреляли. Узнав среди них того миловидного парня с золотой бородкой, который теперь смотрел на неё волком, Смилина усмехнулась сквозь оскал боли:
– Так вот, значит, какие дровишки вы мне приготовили…
– Смилина! – рассёк качающееся и предсмертно звенящее пространство леса девичий голос.
Свобода билась в руках дружинников; недавнее выражение счастья и умиротворения на её лице сменилось ужасом. А из-за спин своих воинов выступил сам Полута с луком и стрелой наготове. Он показал своё истинное лицо – оскаленное, искажённое злобным торжеством.
– Ну что, кошка? Настал твой смертный час. Ежели ты думала, что я позволю тебе породниться со мной и заполучить мою дочь, то здорово ошибалась… Я ничего не забываю и ничего не прощаю. Никогда. То, что ты сделала, нельзя простить.
Одну стрелу в спину она от него уже получила десять лет назад – на берегу ночного озера, на глазах у Сейрам. Сейчас вместо одной стрелы была дюжина – на глазах у Свободы. Всё повторялось, только более жестоко. Разве ещё тогда не стало ясно, что благородства от Полуты ждать не приходилось? Что его непримиримость с годами только укрепится и дойдёт до своей смертоносной крайности? Надо было ещё тогда усвоить урок, но она надеялась до последнего. Как оказалось, напрасно.
– Зря ты так, княже, – проронили её пересохшие губы. – Твоя ненависть губит тебя самого.
Стрелы ядовитыми шипами сидели в теле, но сдаваться под натиском слабости и сверлящей боли Смилина не собиралась. Она ни за что не упадёт на глазах у Свободы. Любимая не должна видеть её поверженной. Выстоять, продержаться – ради неё. Чтобы её сердечко билось, видя, что сердце Смилины живо.
– Ну, поговори, поговори перед смертью, – хмыкнул Полута.
Ярость Огуни взметнулась живым костром, и древка стрел вспыхнули. Дружинники ждали приказа князя, и отблески пламени в их глазах мешались со страхом. Вот чем пахло здесь: убийцы боялись своей жертвы. Ну что ж, сейчас запахнет жареным.