Великая смута

Плахотный Николай

Недели две ходил я сам не свой. Читал запоем. Волновался и переживал, словно речь шла о близких людях, порой и обо мне самом. Льстило самолюбию, если упоминалось имя нашего городка в связи с какими-то событиями.

Через некоторое время родители мои перебрались на постоянное жительство в саму станицу Вешенскую. Я регулярно наведывался сюда на побывку (дважды в год) из далекого Кишинева, где учился в университете на филолога. Теперь я мог уже осмысленно воспринимать и жизнь казачества, и самобытный характер их кумира. Разумеется, я и не мечтал о сближении с литературным светилом. Разными были наши жизненные орбиты,

разница в возрасте велика. Однако же внимательно ко всему приглядывался, прислушивался. Живя бок о бок — дом моих родителей стоял в трехстах метрах от двухэтажного «куреня» классика советской литературы, — я мог беспрепятственно наблюдать будни шолоховской семьи. Приходилось лицом к лицу сталкиваться и с главным ее хозяином. При встречах я почтительно раскланивался. В ответ коротко кивали. Но и этого мне было много. А однажды «рыбалили» чуть ли не вместе.

Вышел я затемно, но меня кто-то опередил. Сквозь туман виднелись неясные очертания сидельца. Я направил лодку к противоположному берегу, заняв срединное положение. Забросил несколько донок. Закурил. И началось. Буквально одолели ерши. Хотел уже менять место, вдруг зацепился приличный окунек, взял линь. К тому времени туман рассеялся, и я разглядел сутуловатую фигуру. В пятидесяти метрах сидел, попыхивая трубкой, сам Михаил Александрович. Дела у соседа, похоже, шли не очень, но он стоически переносил неудачу.

Вдруг я почувствовал на крючке сильную тяжесть. Оказался классический, черный как негр чебак, кило на три, кабы не больше. Видя, как я борюсь с рыбиной, сосед от удовольствия (или от зависти) выразительно кашлянул. Но это был финал. Фортуна отвернулась от студента. Опять одолели ерши. И я стал сматывать удочки.

Медленно проплывая мимо Шолохова, я негромко пожелал доброго утра. Он слегка коснулся полей шляпы. С хитроватой улыбкой, но приказным тоном молвил:

— Ну-ка, покажи его!

Я достал рыбину. Поддел за жабры, продемонстрировал трофей.

— Хор-р-рош! — донеслось до моего уха. И следом: — Лещ, брат, это вещь.

— Желаю вам большой удачи, — промямлил я, налегая на кормовое весло.

На следующий год я встретил Шолохова на переправе. Был каленый августовский полдень. У парома скопление машин, подвод, масса людей. Беспрепятственным конвейером двигались только комбайны, тракторы и их обслуга.

Маршрут известен был всем и каждому. Технику гнали на Алтай, на целину. Паромщики работали, как черти: молча, сжав зубы. Пышущий жаром катерок, к тому же еще и окрашенный красной краской, носился туда-сюда как угорелый. Словно понимал всю возложенную на него государственную ответственность.

В какой-то момент порядок нарушился. С крутого берега бежал, тяжело дыша и размахивая руками, деятель райпотребкооперации. Казалось, вот-вот станет палить из маузера.

— Не имеете права! Безобразие. Я, я, я. Меня на той стороне ждут товары.

Паромщик и глазом не моргнул.

Откуда ни возьмись появилась хорошо всем знакомая кофейного цвета «Победа». В толпе зашелестело: «Шолохов, Шолохов». По всему было видно, писатель торопился. Навстречу вышел хозяин переправы. Поручкались. Перебросились дежурными фразами. Тут как раз с базковской стороны прибыл катер со своим неразлучным прицепом. Машинист вылез из рубки: вышел на берег. Похоже, они были дружны.

— Михаил Александрович, — молвил машинист, —

мы вашу легковушечку как-нибудь меж комбайнами пристроим.

Шолохов категорически воспротивился:

— Не будем ломать и путать очередь. Целинники заждались, чай, наших машин. Пока на берегу позагораю.

Паромщик и машинист разом глянули в сторону снабженца. Тот молча переступал с ноги на ногу, безостановочно попыхивая цыгаркой. Все было понятно без слов.

По возвращении в Кишинев я принес в редакцию университетской газеты свой пышущий жаром каникулярный репортаж под названием «В станице Вешенской». Это была моя первая печатная работа, она сыграла важную роль в моей судьбе. Преподаватель курса советской литературы Леонид Яковлевич Резников однажды обронил:

— Слушайте, коллега. Вам счастье в руки плывет. Беритесь за дипломную работу по Шолохову. Тема плановая: «Образы коммунистов в романе „Тихий Дон“.

На кафедре идею поддержали. Я принялся собирать материал. Следующее лето предполагал провести в Ростове-на-Дону, покопаться в архивах. Хотел встретиться с оставшимися еще в живых подтелковцами и их соратниками. По моим планам, это должно было вылиться в историко-литературное исследование.

Но когда после зимних каникул я возвратился в «альма матер», в списке дипломников против моей фамилии стояло: «Некрасов — литературный критик». И был обнародован новый руководитель, доцент П. А. Мезенцев.

Немного погодя в студенческую среду просочились сногсшибательные слухи. Будто автор «Тихого Дона» — белогвардейский офицер, страшно талантливый, погиб в 1920-м году. Рукопись его случайно попала в руки Шолохова, ну и…

Меня потрясло это до глубины души. Мой кумир оказался!.. Язык не поворачивался произнести то мерзкое слово. От смятения я готов был оставить вуз и ехать куда глаза глядят, хоть на великую стройку. Опять же и время какое было на дворе. Только что состоялся «исторический» XX съезд КПСС, развенчавший и смешавший с грязью личность И. В. Сталина. В студенческой среде начался разброд и шатания. А тут еще и «шолоховская история».

Наш преподаватель Петр Андреевич Мезенцев, фронтовик, человек кристальной души, узнав о моих терзаниях, попытался успокоить подопечного дипломника. Мы часто разговаривали, не только в коридоре, в университетском сквере, но и дома у него. В отношении же Шолохова мой мудрый учитель был деликатен, осторожен. Было найдено обтекаемое слово: «недоразумение». А суть проблемы объяснял интригами литературной среды, завистью собратьев по перу. И еще «кое-чем». При этом решительно и твердо добавлял:

— Поверьте, туман рассеется. Рано или поздно. И все станет на свои места.

Ах, как долго туман рассеивался. Да что туман! После вручения МА. Шолохову Нобелевской премии на его голову полились потоки грязи. При этом неблаговидную роль сыграл его земляк Александр Солженицын. Что было, то было.

Потом малость развиднялось. Оказалось, что грязные сплетни вокруг авторства «Тихого Дона» возникли сразу же вскоре после выхода первых томов романа. Многих, в том числе и мэтров пролетарской литературы, удивляла (раздражала) молодость их создателя. В Париже вышла скандальная книжка окололитературной дамы Ирины Медведевай, скрывшейся под псевдонимом Г. Тогда-то и всплыло из небытия имя белогвардейского казачьего офицера Федора Крюкова. И пошло-поехало!