Великая судьба
Шрифт:
Он стал собираться на прием к богдо, Того помог ему одеться, а Далха вызвался сопровождать. «Был бы жив Манлай-ван, вдвоем бы мы скорее разгадали эту загадку, — думал Максаржав. — Но нет больше его! Проклятые гамины!»
Правая бровь его задергалась, и Того, заметив это, с удивлением посмотрел на Хатан-Батора: «Что это он так волнуется?»
Когда Максаржав явился во дворец богдо, он нашел, что там все осталось по-старому, только вокруг дворца стало как будто больше часовых. Здесь царили тишина и покой, так что Максаржаву даже показалось на миг, что он попал совсем в другую страну, где не было ни войн, ни мятежей. А между тем все аилы в долинах
В те давние дни, когда Максаржав впервые приехал с Того в Хурэ, он побывал в гостях у старого князя Сундуя. Сын Сун-дуя был очень образованный человек, много читал, собрал большую библиотеку. С ним очень интересно было беседовать, и Максаржав целыми вечерами разговаривал с юношей. Старый князь вскоре уехал из Хурэ и поставил себе небольшую юрту в окрестностях монастыря Дамбадоржа. Сын же остался в городе, в зимнем доме. Когда в Хурэ пришли гамины, они убили сына князя Сундуя, разграбили дом, опозорили невестку и выгнали на улицу детей. А потом белогвардейцы Унгерна разорили и аил Сундуя, растащили все его добро. Старый нойон с горя заболел и умер. И вчера Максаржав, проходя мимо его дома, видел, как груду книг во дворе засыпал снег...
На улицах Хурэ людей почти не было видно, бродил только бесхозный скот. Въезд и выезд из города были строго запрещены, в городе не хватало топлива и продовольствия. Привычными стали выстрелы на улицах. Люди старались не выходить из дому, опасаясь случайной пули. После этой страшной картины разрухи и запустения странно было видеть дворец богдо, где все оставалось по-прежнему, а сегодня, по случаю большого приема, даже звучала музыка.
Максаржав сидел среди нойонов и лам, слушая пение и музыку. Они уселись не по рангу, а как придется. Прежде в покоях богдо никто не осмеливался говорить громко, теперь же раздавались громкие голоса, звучала русская и монгольская речь.
Богдо сидел, закрыв очи, и только дрожь в руках, нервно перебиравших четки, говорила о том, что владыка провел ночь без сна. Вошел барон Унгерн и склонился перед богдо-гэгэном, принимая благословение. Этим он как бы хотел подчеркнуть, что отличается от гаминов, требовавших почтительности от самого богдо. Но вместе с тем этот немец, причисляющий себя к потомкам знатного рода, склонил голову так, будто был чрезвычайно утомлен и вся эта церемония стоила ему невероятных усилий.
Максаржав невольно вспомнил, как входили к богдо послы царской России: склонив головы и преклонив колена, они останавливались далеко от тропа, выражая тем самым уважение к правителю. Он следил за каждым движением барона, наблюдал за его лицом, жестами, и в памяти всплыли слова Жава: «Безродный беглец, по с монголами держится очень высокомерно».
Богдо, приглашая барона, указал точное время, но тот явился с большим опозданием. «Почему он опоздал? Потому ли, что не знает обычаев, или он хотел унизить меня?» — думал богдо, глядя, как барон усаживается, неловко поджимая под себя ноги. Нет, это, безусловно, сделано намеренно, барон Унгерн хочет унизить его!.. Богдо был недоволен.
В Петербурге барон не мог даже и помыслить о том, что его примут в царском дворце. Однажды он был на приеме по случаю вручения ему награды, по царя, конечно, не видел, увидел лишь дворец — со смешанным чувством почтительности и благоговейного ужаса. «Что ни говори, маленькое государство есть маленькое государство, не могли даже приличного дворца своему богдо выстроить. —
Барон рассеянно слушал монгольские напевы — они раздражали его слух — и машинально крутил пуговку на вороте рубашки. «Если монголы отдадут нам свой скот, — размышлял Унгерн, — прекрасно! А откажутся — можно взять силой. Как хорошо было бы принять сейчас теплую ванну! И еще хорошо бы искупать богдо в реке, вот было бы забавно! Ведь говорят, этот вельможа купается только в молоке...»
Едва смолкла музыка, барон торопливо встал и вышел, даже не поклонившись богдо. Тот по-прежнему сидел неподвижно. После того как Вышли ламы и нойоны, Максаржав тоже двинулся к двери, по тут его окликнули, и он вернулся.
Он осведомился о драгоценном здоровье богдо и сел, ожидая приказаний. Богдо, продолжая перебирать четки, произнес:
— Ты должен искупить свои грехи перед богами и помочь барону во имя блага Монголии. Мы назначаем тебя главнокомандующим.
«Не могу я служить у белых. Я сражался с белогвардейцами и знаю, что они такие же враги Монголии, как и гамины, — чуть было не вырвалось у Максаржава, но он сдержался и промолчал. — Богдо не может считать врагом барона, спасшего его от китайцев».
Он понял, что аудиенция окончена.
«Итак, властитель не сказал мне: будь осторожен с бароном,, но соизволил напомнить: счастье твое, что живым ушел от гаминов. Я, как верный пес, служил ему, служил своей родине и буду верен своему долгу до самой смерти. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Я буду защищать свою родину, биться с ее врагами, не щадя своей жизни, а когда увижу, что она в падежных руках, тогда и умереть не страшно. А в своих грехах я ничуть не раскаиваюсь», — говорил себе Максаржав по дороге домой.
И слова, и мелодии песен, что пели сегодня у богдо, были совсем иными, чем прежде. Если во дворце богдо никто не запрещает петь эти легкомысленные песни — это значит, очевидно, что все устали от войн и потрясений, что вообще жизнь в стране утратила порядок...
«Ты должен помочь барону во имя блага Монголии», — снова и снова звучал в его ушах голос властителя. «Помочь... но как? — спрашивал себя Максаржав. — А может, мне лучше вернуться на родину и остаться там? Надо посоветоваться с партийными товарищами, узнать, что думает об этом Сухэ-Батор».
Он решил найти Жава и поговорить с ним обо всем. Когда Максаржав вернулся домой, его встретил улыбающийся Того.
— Пока существует солнцеликий и вечный владыка богдо-хан, — сказал он, — с нами не случится ничего плохого. Мы можем спокойно молиться, а враг исчезнет сам по себе.
— Если бы враг исчезал сам по себе, нам бы с тобой, Того, не надо было воевать. Лежали бы здесь да молились с утра до ночи...
— Ма-ван, не обращайте внимания на мою шутку, ваш ничтожный брат несет вздор, чтобы услышать от вас мудрые речи.