Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени
Шрифт:
Америка использовалась экономистами-либералами в качестве убедительного доказательства способности рыночной экономики к функционированию. В течение целого столетия рабочая сила, земля и деньги свободно отчуждались в Штатах; еще не возникли потребности в мерах по социальной защите, и, несмотря на установленные таможенные тарифы, индустриальная жизнь беспрепятственно протекала, не испытывая на себе правительственного вмешательства.
Объяснение происходившему, конечно же, оказывается простым: все дело было в свободной рабочей силе, земле и деньгах. Вплоть до 1890-х гг. граница была открыта и освоение свободных земель продолжалось; вплоть до Первой мировой войны приток дешевой рабочей силы не прекращался; вплоть до конца столетия не существовало необходимости поддерживать внешний рынок стабильным. Свободный приток земли, рабочей силы и денег не прекращался, вследствие чего саморегулирующаяся рыночная система отсутствовала. До тех пор пока преобладали подобные условия, ни человек, ни природа, ни предпринимательство не нуждались в том виде защиты, которую в состоянии обеспечить
Как только эти условия перестали существовать, вступили в действие меры социальной защиты. Когда низшие разряды рабочего класса уже нельзя было без труда пополнять за счет бездонного источника иммиграции, а верхние его слои уже не могли с легкостью превращаться в фермеров; когда недостаток свободных земель и природных ресурсов заставил использовать их более экономно; когда введен был золотой стандарт, чтобы вывести денежное обращение из сферы политики и связать внутреннюю торговлю с торговлей мировой, тогда Соединенные Штаты догнали Европу, повторив путь, проделанный ею за предшествовавшие сто лет: появилась система защиты земли и тех, кто на ней трудится; профсоюзы и законодательство обеспечили социальные гарантии для рабочих; возникла центральная банковская система, причем все это — в самых широких масштабах. Первым этапом стал валютный протекционизм: учреждение Федеральной резервной системы имело своей целью согласовать требования золотого стандарта с региональными условиями; затем последовали протекционистские меры в отношении труда и земли. Десяти лет процветания в 1920-х оказалось достаточно, чтобы вызвать столь жестокий кризис, что в ходе его творцы Нового курса принялись обносить труд и землю такими мощными стенами, каких никогда не знала Европа. Так Америка представила поразительное доказательство, как прямое, так и косвенное, нашего тезиса о том, что социальная защита является непременным дополнением к якобы саморегулирующемуся рынку.
В то же время протекционизм всюду создавал твердый панцирь для образующегося социального организма. Новое целое отливалось в национальное, но в остальном оно было мало похоже на своих предшественников, беззаботные нации прошлого. Средством самоидентификации для этого нового, «ракообразного», типа нации служили национальные валюты, охраняемые особым видом суверенитета, как никогда прежде бдительного и абсолютного. Кроме того, роль валют ярко высвечивалась извне, ведь именно на их основе строился международный золотой стандарт, главный инструмент мировой экономики. И если теперь, по всеобщему признанию, миром правили деньги, то на деньгах этих стояло национальное клеймо.
Особый упор, сделанный нами на проблеме наций и валют, был бы совершенно непонятен тогдашним либералам, так и не заметившим, по своему обыкновению, что же на самом деле представляет собой тот мир, в котором они живут. Если в нациях они видели анархизм, то национальные валюты казались им чем-то вовсе не заслуживающим внимания. По разные стороны государственных границ разные клочки бумаги назывались по-разному, однако ни один уважающий себя экономист либеральной эпохи не сомневался в том, что данное обстоятельство есть лишь бессмысленный пережиток прошлого. В самом деле, не было ничего проще, как перевести одну валюту в другую с помощью валютного рынка — механизма, который не может давать сбоев, ибо он, к великому счастью, выведен из-под контроля государств и политиков. Западная Европа переживала тогда эпоху нового Просвещения, и среди придуманных им пугал видное место занимала «трайбалистская» концепция нации, мнимый суверенитет которой казался либералам плодом убогого местечкового мышления. Вплоть до 1930-х гг. любой экономический справочник с полной уверенностью сообщал читателям, что деньги — это лишь средство обмена, а следовательно, нечто само по себе не имеющее реального существования. Рыночное сознание в своей слепоте оказывалось равно невосприимчивым к феноменам нации и денег; и в том, и в другом отношении фритредер являлся номиналистом.
Связь между этими двумя моментами говорила о многом, но тогда она осталась незамеченной. Время от времени раздавались критические голоса в адрес фритредерских доктрин, точно так же, как и ортодоксальных теорий денег, однако едва ли кто-либо понимал, что эти две группы теорий формулируют одно и то же, только в разных терминах, и что если одна из них ложна, то другая не может быть истинной. Уильям Каннингем и Адольф Вагнер выявили космополитические заблуждения фритредерства, но никак не увязали их с проблемой денег; с другой стороны, Маклеод и Джезелл подвергали критике классические теории денег, сохраняя при этом верность космополитическим взглядам на торговлю. Писатели либерального Просвещения совершенно проглядели важнейшую роль валют в формировании национальных государств как главных экономических и политических субъектов эпохи — точно так же, как предшественники в XVIII в. не заметили существования истории. Подобных принципов держались самые выдающиеся экономисты — от Рикардо до Визера, от Джона Стюарта Милля до Марш&лла и Викселя, обычные же представители образованных классов усвоили твердое убеждение, что озабоченность экономическими проблемами отдельных наций или интерес к их валютам есть верный признак постыдной интеллектуальной отсталости. Того, кто соединил бы эти заблуждения в чудовищный тезис о том, что национальные валюты играют первостепенную роль в институциональном механизме нашей цивилизации, сочли бы автором бессмысленного и совершенно неостроумного парадокса.
В действительности новое национальное государство и новая национальная валюта были неотделимы друг от друга. Именно валюта приводила
Протекционистское движение развивалось в трех направлениях. Каждый из трех факторов — земля, труд и деньги — играл собственную роль, но если земля и труд были связаны с определенными, пусть даже весьма широкими социальными слоями, такими как рабочие или крестьянство, то валютный протекционизм являлся в значительной мере общенациональным фактором, нередко сплавлявшим различные интересы в одно целое. Хотя монетарная политика также могла не только объединять, но и разделять, объективно денежная система была самой мощной из всех экономических сил, способствовавших сплочению нации.
Труд и земля были связаны, прежде всего, с социальным законодательством и хлебными пошлинами соответственно. Фермеры, как правило, протестовали против ложившегося на них бремени, благодаря которому выигрывали рабочие и повышалась заработная плата; тогда как рабочие постоянно возмущались малейшим ростом цен на продовольствие. Но как только вошли в силу хлебные законы и законы о труде (в Германии — с начала 80-х гг.), стало трудно устранить одно, оставив в прежнем виде другое. Еще более тесной была связь между сельскохозяйственными и промышленными тарифами. С тех пор как Бисмарк сделал популярной идею всеохватывающего протекционизма (1879), политический союз землевладельцев и промышленников с целью сохранения тех и других тарифов превратился в характерную особенность германской политической жизни; взаимные услуги в сфере тарифной политики стали столь же обычным делом, как и создание картелей для защиты от тарифов частных интересов.
Протекционизм внутренний и внешний, социальный и национальный обнаруживали тенденцию к слиянию. [87] Рост стоимости жизни, вызванный хлебными законами, побуждал фабрикантов требовать введения покровительственных тарифов, которые они почти всегда использовали как инструмент картельной политики. Профсоюзы, естественно, добивались повышения заработной платы, чтобы компенсировать рост стоимости жизни, и им нечего было возразить против таких таможенных пошлин, которые позволили бы хозяевам выплачивать своим рабочим резко подскочившую зарплату. Но поскольку бухгалтерия социального законодательства основывалась на уровне заработной платы, определявшейся тарифами, то нельзя было всерьез рассчитывать, что предприниматели согласится нести бремя подобного законодательства, если им не будет в дальнейшем гарантирована защита их собственных интересов. Это, между прочим, и послужило той (весьма скудной) фактической базой, которая была использована в качестве предлога для обвинений в коллективистском заговоре как якобы главной причине протекционистского движения. В данном случае, однако, за причину принимается следствие. Протекционистское движение зародилось стихийно, источники его были разнообразными и далекими друг от друга, но, однажды возникнув и набрав ход, оно, разумеется, не могло не привести к появлению параллельных интересов у различных социальных групп, которые всячески стремились его поддержать и продолжить.
87
Carr E. Н. The Twenty Years' Crisis, 1919–1939. 1940.
Более важным фактором, чем близость интересов, являлось единообразное распространение тех реальных условий, которые создавались совместным действием подобных мер. Если жизнь в разных странах была неодинаковой, а именно так дело всегда и обстояло, то различие это можно было теперь объяснить вполне определенными законодательными и административными актами протекционистского характера, ибо условия производства и труда зависели теперь в основном от тарифов, налогообложения и социальных законов. Еще до того как Соединенные Штаты и британские доминионы стали ограничивать иммиграцию, количество эмигрантов из Соединенного Королевства, несмотря на свирепствовавшую там безработицу, резко пошло на убыль, и причиной этого, по общему мнению, явилось улучшение социального климата в метрополии.
Но если таможенные тарифы и социальные законы создавали искусственный климат, то денежная политика формировала то, что мы вправе назвать искусственными погодными условиями, которые изменялись буквально каждый день, прямо затрагивая при этом важнейшие интересы каждого члена общества. По своей интегрирующей силе денежная политика намного превосходила прочие виды протекционизма с их громоздким и неповоротливым аппаратом, ибо влияние монетарной защиты всегда было активным и всякий раз — иным. То, о чем напряженно размышляли предприниматель, рабочий или домохозяйка; то, над чем ломали голову фермеры, оценивая виды на будущий урожай, родители, озабоченные жизненными перспективами своих детей, или влюбленные пары, желавшие вступить в брак; то, о чем думали все эти люди, пытаясь понять, что же им готовит будущее, — все это более прямым и непосредственным образом определялось денежной политикой центрального банка, нежели каким-либо иным фактором. И если это было верно в условиях стабильной валюты, то в тысячу раз более верным это становилось тогда, когда валюта утрачивала стабильность и нужно было принимать роковое решение об инфляции или о дефляции. В политическом смысле «тождество личности» каждой нации обеспечивало ее правительство, в экономической же сфере функцию эту выполнял центральный банк.