Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Поланьи Карл

В экономической же области политика Женевы — в ее упорном стремлении восстановить мировую экономику как тыловой оборонительный рубеж для мира — была гораздо более последовательной. Ведь даже успешно воссозданная система равновесия сил смогла бы работать на мир лишь при условии восстановления международной денежной системы. При отсутствии же стабильного торгового обмена и свободы торговли правительства различных стран, как и в прежние времена, видели бы в мире нечто второстепенное и стремились бы к нему лишь до тех пор, пока интересы мира не вступали бы в противоречие с другими, более для них существенными интересами. Кажется, Вудро Вильсон первым из государственных деятелей эпохи осознал взаимозависимость мира и торговли как гарантию не только торговли, но и самого мира. Не удивительно, что Лига Наций упорно стремилась восстановить международную валютную и кредитную систему как единственно возможную гарантию мира среди суверенных государств и что человечество как никогда прежде полагалось на финансовую олигархию. Дж. П. Морган — в роли демиурга обновленного XIX в. — сменил Н. М. Ротшильда.

В соответствии с понятиями этого века первое послевоенное десятилетие воспринималось как революционная эра, в свете же нашего недавнего опыта оно получает совершенно иной смысл. Основная тенденция десятилетия была глубоко консервативной, отражая

почти всеобщее убеждение в том, что лишь восстановление довоенной системы, «на сей раз — на прочном фундаменте», способно возвратить людям мир и благоденствие. Крах этой попытки вернуться в прошлое и вызвал трансформацию 30-х гг. Но какими бы бурными и эффектными (по своему сюжету) ни были революции и контрреволюции послевоенного десятилетия, они представляли собой либо чисто механическую реакцию на военное поражение, либо очередную постановку на сцене Центральной и Восточной Европы старой либерально-конституционной драмы западной цивилизации, и только в 30-е гг. в общую схему западной истории вошли по-настоящему новые элементы.

Перевороты и контрперевороты 1917–1920 гг. в Центральной и Западной Европе, вопреки своему сценарию, были, в сущности, лишь непрямыми способами ремонта и обновления режимов, рухнувших на полях сражений. Когда дым контрреволюции рассеялся, обнаружилось, что политические системы в Будапеште, Вене и Берлине не слишком отличаются от того, что представляли они собой до войны. В целом это было верно в отношении Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Австрии, Венгрии, Болгарии и даже, вплоть до середины 20-х гг., — Италии и Германии. Некоторые страны добились больших успехов в деле национального освобождения и аграрной реформы — достижения, характерные для Западной Европы в целом начиная с 1789 г. Не была здесь исключением и Россия. Важнейшая тенденция времени заключалась попросту в установлении (или восстановлении) системы, ассоциировавшейся обычно с идеалами английской, американской и Французской революций. Не только Вильсон и Гинденбург, но также Ленин и Троцкий в этом, широком смысле принадлежали к западной традиции.

В начале 30-х гг. наступил резкий перелом. Вехами его стали отказ Великобритании от золотого стандарта, пятилетки в России, начало Нового курса, национал-социалистская революция в Германии, банкротство экономической политики Лиги Наций и торжество автаркических империй. Если к моменту окончания Великой войны идеалы XIX в. были господствующими и их влияние преобладало и в следующее десятилетие, то к 1940 г. остатки прежнего миропорядка полностью исчезли, и теперь, за исключением немногих анклавов, нации жили в совершенно новой международной обстановке.

Первопричиной кризиса, на наш взгляд, был устрашающий крах международной экономической системы. Начиная с рубежа веков система эта работала с большими перебоями, Великая война и Версаль разрушили ее окончательно. Вполне очевидным это стало в 20-е гг., когда чуть ли не каждый внутренний кризис в европейских государствах достигал своей кульминации по причинам внешнеэкономического характера. Теперь ученые классифицировали различные государства не по географическим признакам, а по степени их приверженности принципу твердой валюты. Россия изумила мир уничтожением рубля, который превратился в ничто с помощью простого средства — инфляции. Доведенная до отчаяния Германия повторила этот безумный подвиг, чтобы доказать порочность Версальской системы; последовавшая за ним экспроприация класса рантье заложила основы нацистской революции. Авторитет Женевы основывался на том, что она с успехом помогла Австрии и Венгрии восстановить свои валюты, а Вена превратилась в Мекку для либеральных экономистов благодаря блестяще проведенной операции на австрийской кроне, которую пациентка, к несчастью, так и не пережила. В Болгарии, Греции, Финляндии, Латвии, Литве, Эстонии, Польше и Румынии восстановление национальных валют предоставило контрреволюции возможность претендовать на власть. В Бельгии, Франции и Англии левые были изгнаны из кабинетов во имя принципов разумной финансовой политики. Почти непрерывная цепь валютных кризисов связала нищие Балканы с процветающей Америкой; соединительным звеном послужили здесь эластичные нити международной кредитной системы, которая передавала напряжение кое-как восстановленных валют сначала из Восточной Европы в Западную, а затем из Западной Европы в США. В конце концов сами Соединенные Штаты стали жертвой поспешной стабилизации европейских валют — наступил финальный этап всеобщего краха.

Вначале удар поразил отдельные страны. Некоторые валюты, например, русская, германская, австрийская и венгерская, исчезли буквально за год. Помимо беспрецедентной скорости изменения стоимости валют, отметим еще одно обстоятельство: изменение это произошло в условиях полностью монетаризированной экономики. В человеческом обществе начался межклеточный процесс, последствия которого стали совершенной новостью. Как в национальном, так и в международном плане падение валют означало распад системы. Государства оказались отделенными от своих соседей глубокой пропастью, и в то же время на различные слои населения кризис действовал по-разному, нередко — прямо противоположным образом. Интеллигенция в буквальном смысле обнищала, финансовые акулы нажили омерзительно громадные состояния. Возник новый фактор, обладавший огромной интегрирующей и одновременно дезинтегрирующей силой.

Еще одной новостью стало «бегство капитала». Ни в 1848, ни в 1866, ни даже в 1871 г. подобный феномен не наблюдался, но его важная роль в падении либеральных правительств во Франции в 1925 г., а затем и в 1938 г., как и в росте фашистского движения в Германии в 1930-е гг., была очевидной.

Валюта превратилась в центральную ось государственной политики. В условиях современной денежной экономики каждый человек неизбежно и каждодневно испытывал на себе перемены в стоимости финансовой меры вещей; массы стали болезненно-чувствительными к колебаниям курса; люди заранее учитывали пагубное влияние инфляции на свои реальные доходы; казалось, все и всюду видят в твердой валюте высшую потребность человеческого общества. Но подобное убеждение было неотделимо от признания того обстоятельства, что устойчивость валютного фундамента может зависеть от политических факторов, действующих за пределами границ данного государства. Так социальные потрясения, подорвавшие веру во внутреннюю сущностную стабильность денежных средств обмена, разрушили также и наивное представление о возможности финансового суверенитета в мире взаимозависимых национальных экономик. Отныне связанные с валютой внутренние кризисы порождали, как правило, и серьезные внешние проблемы.

Вера в золотой стандарт была верой эпохи. У одних она была наивной, у других — критической, у третьих — неким дьявольским исповеданием, предполагавшим принятие соответствующего символа «по плоти» и отвержение его «в духе».

Но сама вера была одинаковой у всех: банкноты имеют стоимость, поскольку они представляют золото. Обладает ли само золото ценностью потому, что воплощает в себе труд, как утверждали социалисты, или потому, что является полезным и редким металлом, как гласила ортодоксальная доктрина, в данном случае значения не имело. Битва между небом и адом велась не из-за денег, и, таким образом, капиталисты и социалисты как бы вследствие чуда оказывались союзниками. Там же, где Рикардо и Маркс были заодно, XIX в. уже не ведал сомнений. Бисмарк и Лассаль, Джон Стюарт Милль и Генри Джордж, Филип Сноуден и Кальвин Кулидж, Мизес и Троцкий в равной степени разделяли эту веру. Карл Маркс приложил немало усилий, чтобы доказать, что утопические трудовые квитанции Прудона (которыми предполагалось заменить деньги) есть плод самообмана, а весь его «Капитал» исходит из товарной теории денег в ее рикардианском варианте. Русский большевик Сокольников стал первым государственным деятелем послевоенной Европы, которому удалось восстановить стоимость валюты своей страны в золотом эквиваленте; немецкий социал-демократ Гильфердинг компрометировал собственную партию упорной защитой принципа твердой валюты; австрийский социал-демократ Отто Бауэр поддерживал монетарные принципы, которые лежали в основе возрождения кроны, предпринятого его главным оппонентом Зайпелем; английский социалист Филип Сноуден выступал против лейбористов, полагая, что в их руках фунт не может быть в безопасности; а дуче приказал вырезать на камне стоимость лиры в золотом выражении и поклялся умереть ради ее защиты. Отыскать какие-либо расхождения в высказываниях по этому вопросу Гувера и Ленина, Черчилля и Муссолини было бы нелегко. В самом деле, непреложная необходимость золотого стандарта для функционирования тогдашней международной экономической системы была единственным принципом, который разделяли представители всех наций и классов, всех вероисповеданий и социальных философий. Золотой стандарт стал той незримой реальностью, в которой могла искать опору воля к жизни, когда человечество взялось за трудную задачу восстановления распадающихся основ своего бытия.

Этот замысел — замысел, потерпевший крах, — был самым грандиозным предприятием в истории нашего мира. Стабилизация практически переставших существовать валют в Австрии, Венгрии, Болгарии, Финляндии, Румынии и Греции явилась не просто актом фанатической веры со стороны этих небольших слабых стран, которые буквально морили себя голодом, чтобы достигнуть вожделенных золотых берегов, — она подвергла суровому испытанию их богатых и могущественных покровителей, западноевропейские державы-победительницы. Пока их собственные валютные курсы не обрели устойчивости, напряжение не выходило наружу; как и до войны, эти страны по-прежнему предоставляли кредиты, поддерживая таким образом экономику побежденных наций. Но после того как Великобритания и Франция вернулись к золотому стандарту, тяжелая нагрузка, которую несли их стабилизированные валюты, начала сказываться. В конце концов негласная забота о судьбе фунта стала частью принципиальной позиции ведущей страны золотого стандарта, Соединенных Штатов. Из-за этого беспокойства, соединившего оба берега Атлантики, Америка сама неожиданно оказалась в зоне риска, — вопрос, казалось бы, интересный лишь для специалистов, однако разобраться в нем следует со всей ясностью. Поддержка Америкой фунта стерлингов в 1927 г. предполагала сохранение низкой процентной ставки в Нью-Йорке с тем, чтобы предотвратить крупные перемещения капитала из Лондона в Нью-Йорк. Соответственно Совет управляющих Федеральной резервной палаты пообещал Английскому банку удерживать у себя низкие ставки, однако в этот момент Америка сама крайне нуждалась в высоких процентных ставках, поскольку ее собственная система цен начала испытывать опасное давление инфляции (факт, заслонявшийся существованием стабильного уровня цен, который искусственно поддерживался, несмотря на колоссальное падение издержек производства). Когда же после семи лет процветания очередное движение рыночного маятника повлекло за собой в 1929 г. давно ожидаемый спад, положение оказалось неизмеримо более серьезным из-за скрытой инфляции. Измученные дефляцией должники дожили до того, чтобы собственными глазами увидеть банкротство пораженных инфляцией кредиторов. Это был грозный знак. В инстинктивном порыве к освобождению Америка в 1933 г. отказалась от золотого стандарта, и последний остаток традиционной мировой экономики исчез. И хотя едва ли кто-нибудь понимал тогда истинный смысл этого события, история почти мгновенно изменила свой ход.

Более десяти лет восстановление золотого стандарта было символом всемирной солидарности. Чтобы создать политические предпосылки для устойчивости валют, устраивались бесчисленные конференции от Брюсселя до Спа и Женевы, от Лондона до Локарно и Лозанны. При самой Лиге Наций было образовано Международное бюро труда — отчасти для того, чтобы обеспечить равные условия конкуренции для всех государств и таким образом сделать свободной торговлю, не ставя под угрозу уровень жизни. Валютный вопрос находился в центре всех кампаний, организованных Уолл-стритом с целью разрешить проблему трансферта и вначале коммерциализировать, а затем и мобилизовать репарации; Женева выступала в роли спонсора процесса реконструкции, в котором совместное давление Лондонского Сити и неоклассических монетаристских пуристов Венской школы было поставлено на службу золотому стандарту; к этой цели направлялись в конечном счете все усилия, предпринимавшиеся на международном уровне, в то же время правительства отдельных стран подчиняли, как правило, требованиям защиты валюты свою политику и прежде всего действия, связанные с внешней торговлей, займами, банками и валютным курсом. Каждый готов был согласиться, что устойчивость валюты зависит в конечном счете от свободы торговли, однако все, кроме доктринеров-фритредеров, ясно сознавали безотлагательную необходимость таких мер, неизбежным следствием которых стали бы ограничения в сфере внешней торговли и внешних платежей. Импортные квоты, моратории и соглашения о замораживании обслуживания долга, клиринговые системы и двусторонние торговые договоры, бартерные договоренности, запреты на вывоз капитала, контроль над внешней торговлей — все это появилось в большинстве стран, пытавшихся решить сходные проблемы. Однако над всеми мерами, предпринимавшимися ради защиты валюты, витал страшный дух автаркии. Целью их было освобождение торговли, следствием — ее удушение. Вместо того чтобы обеспечить для своих стран доступ к мировым рынкам, правительства собственными своими шагами закрывали для них путь к любым международным связям, а сохранение пересыхающего ручейка торговли требовало все более тяжелых жертв. Судорожные попытки поддержать внешнюю стоимость валюты как средства международной торговли толкали народы, против их собственной воли, в царство автаркической экономики. Весь арсенал ограничительных мер, означавших радикальный отказ от традиционных принципов политической экономии, в сущности, стал результатом вполне консервативных фритредерских мероприятий.