Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени
Шрифт:
Эти примеры показывают, что перераспределение также имеет тенденцию «погружать» собственно экономическую систему в сложную сеть социальных связей. Мы видим, что процесс перераспределения составляет, как правило, элемент господствующего политического строя, будь то племя, город-государство, деспотия, феодализм земельный или скотоводческий. Производство и распределение продуктов организовано в основном через сбор, хранение и перераспределение, а связующим центром системы является вождь, храм, деспот или феодальный сеньор. Поскольку отношения руководящей группы и подчиненных ей слоев бывают различными, в зависимости от того, на чем конкретно основывается политическое господство, то принцип перераспределения предполагает весьма несходные мотивы — от добровольного раздела добычи охотниками до страха перед наказанием, который заставляет феллаха платить налоги в натуре.
В данном изложении мы намеренно оставили в стороне важное различие между гомогенными и стратифицированными обществами, т. е. обществами, в социальном плане едиными, и теми, которые расколоты на правителей и подвластных. Хотя относительный статус рабов и господ может быть бесконечно далеким от
Третий принцип, которому суждено было сыграть огромную роль в истории и который мы будем называть принципом домашнего хозяйства, состоит в производстве для удовлетворения собственных потребностей. Греки называли это oeconomia, откуда и происходит наше слово «экономика». Судя по данным этнографии, мы не вправе предполагать, что производство для нужд определенного лица или группы лиц — явление более древнее, чем взаимный обмен и перераспределение. Напротив, ортодоксальное учение, как и некоторые более поздние теории на сей счет, были убедительно опровергнуты. Дикаря-индивидуалиста, который бы охотился или собирал пищу исключительно для себя самого или для своего семейства, никогда не существовало. В самом деле, обеспечение пропитанием собственных домочадцев превращается в важную черту экономической жизни лишь на более высоком этапе развития сельского хозяйства, но даже там оно не имеет ничего общего с мотивом прибыли или с институтом рынка: его модель — замкнутая группа. Независимо от того, что именно составляло самодостаточную хозяйственную единицу — семья, поселение или феодальное поместье (организмы весьма несходные по своей природе) — в основе ее неизменно лежал один и тот же принцип: производство и хранение для удовлетворения потребностей членов данной группы. Принцип этот столь же многообразен в своей конкретной реализации, как и принцип взаимного обмена и перераспределения. Характер институционального ядра особого значения здесь не имеет: это может быть пол, как в патриархальной семье, местоположение, как в сельском поселении, или политическая власть, как в феодальном поместье. Внутренняя организация группы также не играет большой роли: она может быть столь же деспотической, как римская fami-lia [16] , или столь же демократической, как южнославянская «задруга»; столь же обширной, как громадные владения каролингских магнатов, или столь же крохотной, как обычный надел западноевропейского крестьянина. Потребность в торговле здесь возникает не в большей степени, чем в случае взаимного обмена или перераспределения.
16
Семья (лат.). — Примеч. пер.
Подобное положение вещей и пытался более 2000 лет тому назад обосновать в качестве нормы Аристотель. Теперь, оглядываясь в прошлое с высот стремительно разрушающейся мировой рыночной экономики, мы должны признать, что сделанное им во вступительной главе «Политики» знаменитое различение между домашним хозяйством в собственном смысле и производством ради прибыли было, вероятно, самым блестящим пророчеством в области общественных наук, которое, несомненно, до сих пор остается самым глубоким анализом данного предмета. Аристотель подчеркивает, что сущностью домашнего хозяйства в собственном смысле слова является производство для потребления — в отличие от производства ради прибыли, — однако, продолжает он, дополнительное производство для рынка отнюдь не должно разрушить самодостаточность хозяйства, пока урожай в нем выращивается и для пропитания семьи, как скот или зерно] продажа излишков не должна разрушить основу домашнего хозяйства. Воистину, только гений здравого смысла мог утверждать, как сделал это Аристотель, что прибыль является мотивом, свойственным производству для рынка, и что денежный фактор привносит в общую ситуацию совершенно новый элемент, — и однако, пока рынок и деньги остаются простым придатком к домашнему хозяйству, в прочих отношениях самодостаточному, принцип производства для потребления может действовать с прежним успехом. И в этом Аристотель был, несомненно, прав, хотя он и не понял, сколь нереальной была бы попытка игнорировать существование рынков в эпоху, когда греческая экономика уже оказалась в зависимости от оптовой торговли и ссудного капитала. Ведь именно в эпоху, когда писал Аристотель, Делос и Родос превращались в центры страхования морских перевозок, выдачи морских займов, по сравнению с которыми Западная Европа являла собой тысячу лет спустя воплощение крайней примитивности. И однако, издатель «Политики» Джоуэтт, глава колледжа Баллиоль, глубоко заблуждался, считая само собой разумеющимся, будто викторианская Англия лучше, чем Аристотель, постигла суть различия между домашним хозяйством и производством ради прибыли. Впрочем, он нашел для Аристотеля оправдание, согласившись, что «относящиеся к человеку области познания отчасти совпадают и что в эпоху Аристотеля разграничить их было нелегко». Действительно, Аристотель не сумел ясно увидеть последствия разделения труда и его связь с рынками и деньгами, как не смог он понять, что такое использование денег в качестве капитала и кредита. В этих пределах строгая критика Джоуэтта вполне оправданна. Но отнюдь не Аристотель, а Джоуэтт оказался абсолютно невосприимчивым к социальным последствиям производства ради прибыли. Он так и не уразумел, что различие между принципом потребления и принципом прибыли является ключом к пониманию совершенно иной цивилизации, основные черты которой Аристотель безошибочно предсказал за 2000 лет до ее пришествия, имея перед собой лишь первые зачатки рыночной экономики, тогда как Джоуэтт, глядя на вполне развившийся образец, не
В целом мы вправе утверждать, что все известные нам экономические системы, вплоть до эпохи заката феодализма в Западной Европе, строились либо на одном из перечисленных выше принципов — взаимности, перераспределения или домашнего хозяйства, — либо на определенном их сочетании. Эти принципы институционализировались с помощью социальной организации, использовавшей, среди прочего, модели симметрии, центричности и автаркии. В рамках этой структуры регулярный процесс производства и распределения обеспечивался через множество самых разнообразных индивидуальных мотивов, которые, в свою очередь, регламентировались общими нормами поведения. Мотив же прибыли не играл здесь заметной роли. Совместное действие обычая и закона, магии и религии побуждало индивида следовать тем правилам поведения, которые в конечном счете позволяли ему занять свое место в экономической системе.
Греко-римский период, несмотря на высокое развитие торговли, не представлял в этом смысле какого-то перерыва: характерной его чертой было громадных масштабов перераспределение зерна, которое производило римское правительство в рамках экономики, в прочих отношениях функционировавшей на принципах домашнего хозяйства; и он вовсе не служит исключением из того правила, что вплоть до конца Средневековья рынок не играл важной роли в экономической системе — в ней преобладали иные институциональные модели.
Начиная с XVI в. рынки становятся более многочисленными и крупными. В эпоху меркантилизма они превратились фактически в главный предмет заботы правительств, однако никаких признаков того, что рынки будут всецело управлять жизнью человеческого общества, по-прежнему не замечалось. Напротив, регламентация и регулирование никогда еще не были такими строгими, а идеи саморегулирующегося рынка не существовало в принципе. Чтобы понять резкий переход к совершенно новому типу экономики в XIX в., нам следует теперь обратиться к истории рынка — института, который мы были вправе почти полностью игнорировать в нашем обзоре экономических систем прошлого.
Глава 5
Эволюция рыночной модели
Ключевая роль рынков в капиталистической экономике вместе с первостепенным значением, которое имеет для этой экономики принцип обмена, требует, коль скоро мы должны отбросить экономические предрассудки XIX в., тщательного исследования природы и происхождения рынков. [17]
Эффективность обмена как принципа экономического поведения зависит от наличия рыночной модели. Рынок — это место, где люди встречаются с целью обмена или купли-продажи. Если же подобная модель не возникла хотя бы фрагментарно, то склонность к обмену не получает достаточного простора, иначе говоря, оказывается не способной формировать цены. [18] Ибо точно так же, как принципу взаимности содействует симметричная модель общественного устройства, процесс перераспределения обеспечивает известная степень централизации, а домашнее хозяйство должно основываться на автаркии, так и эффективность принципа обмена зависит от рыночной модели. Но подобно тому, как взаимность, перераспределение или домашнее хозяйство могут присутствовать в данном обществе, не будучи в нем господствующими, принцип обмена может занимать подчиненное место в обществе, где ведущая роль принадлежит иным экономическим принципам.
17
Ср. примечания к источникам, с. 443–451.
18
Hawtrey G. R. The Economic Problem. L., 1925. P. 13. «Практическое применение принципа индивидуализма всецело зависит от практики обмена». Хоутри, однако, ошибался, полагая, что рынки возникают как простое следствие практики обмена.
Однако в некоторых других отношениях принцип обмена не представляет полной аналогии с тремя вышеперечисленными. Рыночная модель, с которой он тесно связан, обладает более специфическим характером, нежели симметрия, центричность или автаркия, которые в отличие от рыночной модели являются простыми «свойствами» и не порождают институты, имеющие одну, строго определенную функцию. Так, симметрия есть не более чем социальный механизм, который не создает новые самостоятельные институты, но лишь упорядочивает по данной модели существующие (организуется ли по симметричной схеме племя или деревня, это не приводит к появлению какого-то особого института). Центричность хотя и порождает зачастую особые институты, не связана с таким мотивом, который предназначал бы их к выполнению одной специфической функции (к примеру, деревенский старейшина или другой представитель центральной власти может принимать на себя какие угодно политические, военные, религиозные или экономические обязанности без различия). И наконец, экономическая автаркия — это лишь второстепенная характеристика уже сформировавшейся замкнутой группы.
Рыночная же модель, будучи связана с особым, характерным для нее мотивом, мотивом обмена, способна формировать специфический институт — рынок. В конечном счете именно поэтому подчинение экономической системы рынку влечет за собой колоссальные последствия для социальной организации: ни более ни менее как превращение общества в придаток рынка. Теперь уже не экономика «встраивается» в систему социальных связей, а социальные связи — в экономическую систему. Первостепенная важность экономического фактора для самого существования общества исключает любой иной результат. Ибо коль скоро экономическая система организована в виде самостоятельных институтов, основанных на специфических мотивах и предоставляющих особый статус участникам экономической деятельности, общество должно быть устроено таким образом, чтобы обеспечивать функционирование этой системы согласно ее собственным законам. Таков смысл общеизвестного положения о том, что рыночная экономика может функционировать только в рыночном обществе.