Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Глушаков Евгений Борисович

Слёзы людские, о слёзы людские,Льётесь вы ранней и поздней порой…Льётесь безвестные, льётесь незримые,Неистощимые, неисчислимые, —Льётесь, как льются струи дождевыеВ осень глухую, порою ночной.

Удивительное создание, Фёдор Иванович Тютчев был как бы ограждён присущей ему ленью от всякой возможности заморить свой необыкновенный дар регулярным писательским трудом. Эрнестина Теодоровна, едва ли понимая, что свобода Фёдора Ивановича даже от внешних форм сочинительства

является одним из необходимых условий его гения, сокрушалась: «Бедняга задыхается ото всего, что ему хотелось бы высказать: другой постарался бы избавиться от переизбытка мучающих его мыслей статьями в разные газеты, но он так ленив и до такой степени утратил привычку (если она только у него когда-нибудь была!) к систематической работе, что ни на что не годен, кроме обсуждения вслух вопросов, которые было бы, вероятно, полезнее донести до общего сведения, излагая и анализируя их письменно».

Похоже, жена Тютчева не понимала, что эти разговоры – наиболее естественная форма обработки мыслей, постепенно вызревающих внутри поэта. Иначе не удивилась бы, когда в конце сороковых годов Фёдор Иванович продиктовал ей набело несколько статей о политическом положении Европы и главенствующей роли России в решении самых крупных и жизнен-новажных проблем западного мира. Не удивили бы и стилистическая законченность употребляемых Тютчевым оборотов, и всесторонняя обдуманность предмета, и выстраданость оригинальных мыслей. Эти работы и попросились на бумагу, когда объём наговорённого материала перерос рамки частных разговоров и потребовал более широкого звучания.

Подготовительным трамплином для этих потрясших политическую Европу статей явилась брошюрка, напечатанная Тютчевым в Германии перед самым отъездом в Россию. А непосредственным поводом – революция, начавшаяся в феврале 1848 года во Франции и быстрыми трепещущими языками мятежного пламени охватившая всю Западную Европу. Статьи были написаны по-французски и опубликованы в Париже: «Россия и революция», «Папство и Римский вопрос». При этом Фёдор Иванович утверждал, что в современной Европе реально существуют только две противоборствующие силы: Россия и Революция. Но из его же собственных рассуждений вырастало наличие и некой третьей великой силы, как могущественный призрак, чуть ли не повелевающей первыми двумя; причём имя её угадывалось уже по названию и темам второй тютчевской статьи – Религия!

Карл Пфеффель, будучи свидетелем произведённого статьями фурора, высказал уверенность, что Тютчев мог бы стать европейской знаменитостью как политический писатель. Насколько Фёдор Иванович был далёк от подобных честолюбивых устремлений, говорит уже то, что статьи были напечатаны анонимно. Ни слава, ни богатство его не привлекали. Жил он только сердечными привязанностями и потребностью, общей для всех поэтов, высказаться. Да что там слава и богатство, если шишка собственности, говоря на языке френологов, у него отсутствовала напрочь, а смирение было воистину христианское, хотя отношения с официальными формами религии были весьма непростые. Он и лечить себя во время частых болезней не позволял, как бы полагаясь на Божью волю.

В России статьи Тютчева были восприняты, как и всё идущее с Запада, с подобающим вниманием и серьёзностью. Такая реакция отечественных политиков входила в расчёт Фёдора Ивановича, который и направил свой бумеранг за границу, чтобы, возвратившись, он сумел сокрушить косность тупоголовых вершителей русской дипломатии. Но и ошеломить их ему едва ли удалось. Для такового воздействия на их неповоротливые мозги скорее бы подошла обыкновенная дубина, чем его высокоинтеллектуальные политические рассуждения. А поэту мечталось, что он напишет ещё целый ряд статей, которые вместе с уже изданными

составят книгу «Россия и Запад». Но, как видно, всё самое главное по этому поводу было им уже сказано.

Получив 1 февраля 1848 года должность чиновника особых поручений и старшего цензора при особой канцелярии МИДа, Фёдор Иванович, должно быть, в качестве одного из «особых поручений» начинает вести тонкую информационную игру на основе переписки Эрнестины Теодоровны с её братом Карлом Пфеффелем. Вполне понятное любопытство германских властей к письмам, приходящим из России, превращало такую игру в весьма действенный дипломатический инструмент. Можно представить, с каким азартом перлюстрировались, например, такие сообщения: «Вас интересуют турецкие дела. Муж просит передать вам (…), что избежать войны будет нетрудно, ибо Россия войны не ищет…»

Общая стратегия в этой игре была такова, что через переписку жены русского дипломата со своим братом насаждалась идея, будто Россия защищает не столько свои интересы, сколько принципы монархической власти. Если, мол, таковая власть в Европе ослабнет, тогда Россия будет вынуждена взять её в свои руки, дабы не уступить революции. Кстати сказать, Тютчев видел в этом одно из главных предназначений России… и как ошибся! Как бы удивился он, узнав, что именно его отечеству будет суждено стать самым обширным очагом грядущего революционного пожара в Европе. Неблагодарное занятие – пророчествовать от своего имени. Да и война России с Англией, должная по его предсказаниям начаться весной 1849-го, запоздала лет на пять.

Конец 40-х годов был омрачён для Фёдора Ивановича участившимися приступами тоски. Однообразие. Скука. Всё менее и менее находил он пищи для ума и чувств. Эрнестина Теодоровна, бессильная помочь в охватившей его депрессии, кажется, согласилась бы на любые катаклизмы – лишь бы вывести мужа из этого состояния: «Я бы хотела ради него, чтобы в мире политическом произошло какое-нибудь новое событие, которое могло бы занять и оживить его». Однако просветление затосковавшему поэту пришло не через всемирные потрясения, а через его собственное сердце. И вот как это произошло.

Две дочери Тютчева: Дарья и Екатерина обучались в «Воспитательном обществе для благородных девиц» при Смольном монастыре. Навещая их, Фёдор Иванович познакомился с инспектрисой сего учебного заведения – Анной Дмитриевной Денисьевой. Бывая у неё дома, постепенно сблизился с её племянницей Еленой Александровной Денисьевой, в которой его жена поначалу не распознала серьёзной соперницы и даже увидела своеобразный громоотвод от более опасных увлечений более яркими женщинами высшего света. И как ошиблась! Ибо Елена Александровна ответила на ухаживания Тютчева такой глубокой, такой самоотверженной страстью, что поэт оставался пленником этой женщины вплоть до самой её кончины.

На исходе 1850-го года, когда они сошлись, ей было 25, ему – 47, но ведь недаром Эрнестина Теодоровна называла его – Чаровник. Впрочем, вот словесный портрет поэта, сделанный мужем сестры Елены Александровны журналистом Георгиевским: «В одежде небрежен, даже неряшлив. Но всегда гладко выбрит. Волосы всклокочены, брошены по ветру, походка ленивая, роста небольшого. Но этот широкий и высокий лоб, эти живые карие глаза и тонкие губы, складывающиеся часто в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. Но чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощрённый и необыкновенно гибкий ум. Более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе и представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным даром Божьим, с гением…»