Великие судьбы русской поэзии: XIX век
Шрифт:
Очевидно, поверив Жуковскому, что в будущем ему предстоит написать и нечто стоящее, юный Некрасов и тут постарался сохранить своё имя в чистоте и весь этот литературный порожняк подписывал нарочито неблагозвучными псевдонимами: «Перепельский», «Феоклист Онуфрич Боб», «Иван Бородавкин», «Выволочкин», «Стукотин»… Однако халтура засасывает, как и всякое болото. И вероятно, не выбраться бы Некрасову из этой трясины, если бы не Гоголь и Белинский. Зачитываясь вышедшим в 1842 году первым томом «Мёртвых душ», Некрасов понял, как надо писать. А выбрать достойную тему и утвердиться на избранном пути ему помог величайший русский критик.
Случилось так, что рукопись очерка «Петербургские углы», созданного под влиянием реалистической гоголевской прозы, была предложена поэтом в «Отечественные записки» и привлекла внимание Виссариона Григорьевича, сотрудничавшего в этом журнале. Он пожелал познакомиться с её автором и с этой поры, т. е. с 1843 года, взял над ним шефство, направляя талант Некрасова на службу нищему и обездоленному народу. И верно, чаял вырастить
В ДОРОГЕ
«Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,Разгони чем-нибудь мою скуку!Песню, что ли, приятель, запойПро рекрутский набор и разлуку;Небылицей какой посмешиИли, что ты видал, расскажи —Буду, братец, за всё благодарен».– Самому мне невесело, барин:Сокрушила злодейка жена!..Слышь ты, смолоду, сударь, онаВ барском доме была ученаВместе с барышней разным наукам,Понимаешь-ста, шить и вязать,На варгане играть и читать —Всем дворянским манерам и штукам.Одевалась не то, что у насНа селе сарафанницы наши,А, примерно представить, в атлас;Ела вдоволь и мёду и каши.Вид вальяжный имела такой,Хоть бы барыне, слышь ты, природной,И не то что наш брат крепостной,Тоись, сватался к ней благородный(Слышь, учительста врезамшись был,Баит кучер, Иваныч Торопка), —Да, знать, счастья ей Бог не судил:Не нужна-ста в дворянстве холопка!Вышла замуж господская дочь,Да и в Питер… А справивши свадьбу,Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,Захворал и на Троицу в ночьОтдал Богу господскую душу,Сиротинкой оставивши Грушу…Через месяц приехал зятёк —Перебрал по ревизии душиИ с запашки ссадил на оброк,А потом добрался и до Груши.Знать, она согрубила емуВ чем-нибудь, али напросто тесноВместе жить показалось в дому,Понимаешь-ста, нам неизвестно, —Воротил он её на село —Знай-де место свое ты, мужичка!Взвыла девка – крутенько пришло:Белоручка, вишь ты, белоличка!Как на грех, девятнадцатый годМне в ту пору случись… посадилиНа тягло – да на ней и женили…Тоись, сколько я нажил хлопот!Вид такой, понимаешь, суровый…Ни косить, ни ходить за коровой!..Грех сказать, чтоб ленива была,Да, вишь, дело в руках не спорилось!Как дрова или воду несла,Как на барщину шла – становилосьИнда жалко подчас… да куды! —Не утешишь её и обновкой:То натёрли ей ногу коты,То, слышь, ей в сарафане неловко.При чужих и туда и сюда,А украдкой ревёт как шальная…Погубили её господа,А была бы бабёнка лихая!На какой-то патрет всё глядитДа читает какую-то книжку…Инда страх меня, слышь ты, щемит,Что погубит она и сынишку:Учит грамоте, моет, стрижёт,Словно барченка, каждый день чешет,Бить не бьет – бить и мне не даёт…Да недолго пострела потешит!Слышь, как щепка худа и бледна,Ходит, тоись, совсем через силу,В день двух ложек не съест толокна —Чай, свалим через месяц в могилу…А с чего?.. Видит Бог, не томилЯ её безустанной работой…Одевал и кормил, без пути не бранил,Уважал, тоись, вот как, с охотой…А, слышь, бить – так почти не бивал,Разве только под пьяную руку…«Ну,До той поры видевший в нём исключительно прозаика, Виссарион Григорьевич, кажется, и сам был изумлён его успехами: «Да знаете ли вы, что вы поэт – поэт истинный». Позднее Некрасов, явно польщённый столь благоприятным отзывом наставника, не без иронии заметил: «Белинский произвёл меня из литературного бродяги в дворяне». И это было тем более верно, что протекция влиятельного критика открыла перед молодым поэтом доступ не только на страницы популярных журналов, но и в круг именитых писателей в основном дворянского происхождения..
Однако голодные и холодные годы бродяжничества не забываются вдруг. Босяцкая привычка во всём находить возможность для заработка и подсказала Некрасову, как воспользоваться приобретёнными связями. Он затевает издание альманаха, приглашая печататься в нём своих новых знакомых – талантливейших писателей того времени. Особенный успех выпал на долю вышедшего в 1846 году «Петербургского сборника», для которого Герцен, Панаев, Одоевский, Соллогуб безвозмездно пожертвовали свои сочинения. Менее состоятельным авторам Некрасов заплатил. В состав книги вошли также стихи и поэмы Тургенева, Майкова, четыре стихотворения самого Некрасова, включая «Колыбельную песню», воспринятую как призыв к революции.
Истиной жемчужиной «Петербургского сборника» были «Бедные люди» – повесть, с которою впервые перед читающей Россией явился Федор Михайлович Достоевский. Некрасову посчастливилось быть не только первым его издателем, но в известной мере и первооткрывателем. Это к нему писатель Григорович посоветовал обратиться своему товарищу по Инженерной школе. Вечером Достоевский занёс рукопись. А под утро в 4 часа – звонок. Вбегают Некрасов с Григоровичем и бросаются его обнимать в совершеннейшем восторге. В тот же самый день Николай Алексеевич передал повесть Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!» На что Виссарион Григорьевич проворчал: «У вас Гоголи-то, как грибы растут». И недовольный эдаким, как ему казалось, преувеличением отложил рукопись на несколько дней. Но потом, когда её раскрыл, чтобы прочитать на сон грядущий страницу-другую, так увлёкся, что проглотил единым духом, и мнение его было, что Достоевский пойдёт далее Гоголя…. Впрочем, и «Бедные люди» писались, судя по времени, под воздействием «Мёртвых душ».
«Петербургский сборник» дал хорошую выручку, часть денег из которой Некрасов выделил больному Белинскому для поездки на лечение в Малороссию. Коммерческий успех заставил Николая Алексеевича задуматься о том, что, водя дружбу с такими замечательными авторами, надо не разово выступать со сборниками, а завести свой регулярно выходящий журнал. И вот совместно с писателем Иваном Панаевым он берёт в аренду «Современник», созданный ещё в 1836 году самим Пушкиным. Начальный капитал журнала составили 25 тысяч, внесённые Панаевым и 5 тысяч, которые Некрасов занял у дочери Герцена.
Некрасовско-панаевский «Современник», начавший выходить с января 1847 года, позволил Белинскому и его соратникам освободиться из-под чудовищного ига Краевского, которому принадлежали «Отечественные записки», до этого времени чуть ли не единственный прогрессивный журнал. Вообще крупных журналов в России было не густо: кроме «Отечественных записок» только его идейный антагонист – «Библиотека для чтения» Сенковского. Вот почему Краевский, чувствуя себя монополистом, эксплуатировал своих авторов самым бессовестным образом. Особенно худо приходилось Белинскому. Владелец журнала, выжимая из уже смертельно больного Виссариона Григорьевича последние соки, заставлял писать критические разборы любой печатавшейся дребедени вплоть до сонников и гадальных книг. Перешедшему в «Современник» Белинскому Некрасов предоставил полную творческую свободу и платил несравненно больше. Так, за первый же год критик получил от него 8 тысяч рублей, а в следующем году эта сумма должна была вырасти до 12 тысяч.
Французская революция в феврале 1848 года оказалась серьёзным препятствием на триумфальном пути «Современника», самого либерального российского журнала. Николай I, напуганный свержением французской монархии и обеспокоенный, как бы революционная зараза не перекинулась на Россию, привёл в действие все имеющиеся в его распоряжении механизмы подавления, угнетения, расправы. Последовало ужесточение цензуры, активизировалась взаимная слежка царских чиновников. Булгарин, отчасти журналист, а больше – осведомитель III отделения, поспешил донести, что «Некрасов – самый отчаянный коммунист… Он страшно вопиёт в пользу революции». Факт тем более замечательный, что таким образом звание коммуниста было «присвоено» Николаю Алексеевичу задолго до возникновения российской Компартии. Донос был воспринят с полным доверием. Некрасова вызвали куда следует, где от имени царя пригрозили казематом и каторгой.
Была устроена нахлобучка и самому пламенному поборнику свободы – Белинскому. Дело в том, что Виссарион Григорьевич, по своему призванию острейший писатель-публицист, умел даже из литературной критики устроить трибуну для своих грозных политических и социальных обличений. Как-то в присутствии Панаева, впоследствии припомнившего эту тираду, Белинский воскликнул: «Да если бы знали вы, какое вообще мучение повторять зады, твердить одно и то же – всё о Лермонтове, Гоголе и Пушкине: не сметь выходить из определенных рам – всё искусство да искусство!.. Ну, какой я литературный критик! – Я рождён памфлетистом – и не сметь пикнуть о том, что накипело в душе, от чего сердце болит!»