Великий канцлер
Шрифт:
– Право, не помню. Это какая-нибудь безделица…
– И о безделице надлежит помнить!
Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на третьем кресле, вынул из-под него небольшой кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая и пряча его под плащ.
– Слушайте, – заговорил Пилат, – я жду доклада о погребении, а также и по делу Иуды из Кериафа сегодня же ночью, слышите, сегодня! Я буду здесь, на балконе. Мне не хочется идти внутрь, ненавижу это пышное сооружение Ирода! Я дал приказ конвою будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
– Прокуратору
Лишь только гость покинул прокуратора, тот резко изменился. Он как будто на глазах постарел и сгорбился, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал отброшенный его рукою плащ. В надвигающихся сумерках, вероятно, прокуратору померещилось, что кто-то третий сидел и сидит в кресле.
В малодушии пошевелив плащ, прокуратор забегал по балкону, то потирая руки, то подбегая к столу, хватаясь за чашу, то останавливаясь и глядя страдальчески в мозаику, как будто стараясь прочитать в ней какие-то письмена. На него обрушилась тоска, второй раз за сегодняшний день. Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое воспоминание, прокуратор старался понять, в чём причина его мучений. Он понял это быстро, но старался обмануть себя. Он понял, что сегодня что-то было безвозвратно упущено и теперь он, это упустивший, какими-то мелкими и ничтожными действиями старается совершённое исправить, внушая себе, что действия эти большие и не менее важные, чем утренний приговор. Но они не были серьёзными действиями, увы, он это понимал.
На одном из поворотов он остановился круто и свистнул, и прислушался. На этот свист в ответ послышался грозный низкий лай и из сада выскочил на балкон гигантский остроухий пёс серой шерсти, в ошейнике с золочёными бляшками.
– Банга… Банга… – слабо крикнул прокуратор.
Пёс поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своему хозяину, так что едва не повалил его на пол, хотел лизнуть в губы, но прокуратор уклонился от этого и опустился в кресло. Банга, высунув язык, часто дыша, улёгся у ног своего хозяина, и в глазах у пса выражалась радость от того, во-первых, что кончилась гроза, которой пёс не любил и боялся, и от того, что он опять тут, рядом с этим человеком, которого любил, уважал и считал самым главным, могучим в мире повелителем, благодаря которому и себя считал существом высшим.
Но, улёгшись и поглядев в вечереющий сад, пёс сразу понял, что с хозяином его случилась беда. Поэтому он переменил позу, подошёл сбоку и передние лапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы палюдаментума {240} мокрым песком. Вероятно, это должно было означать, что он готов встретить несчастье вместе со своим хозяином. Это он пытался выразить и в глазах, скошенных к хозяину, и в насторожившихся, навострённых ушах.
Так оба они, и пёс и человек, и встретили вечер на балконе.
В это время гость,
Через четверть часа примерно пятнадцать человек в серых плащах верхом выехали из задних чёрных ворот дворцовой стены, а за ними тронулись легионные дроги, запряжённые парой лошадей. Дроги были загружены какими-то инструментами, прикрытыми рогожей. Эти дроги и конный взвод выехали на пыльную дорогу за Ершалаимом и под стенами его с угловыми башнями направились на север к Лысой Горе.
Гость же, через некоторое время переодетый в старенький невоенный плащ, верхом выехал из других ворот дворца Ирода и поехал к крепости Антония, где квартировали вспомогательные войска. Там он пробыл некоторое, очень незначительное время, а затем след его обнаружился в Нижнем Городе {241}, в кривых его и путаных улицах, куда он пришёл уже пешком.
Придя в ту улицу, где помещались несколько греческих лавок, он подошёл к той из них, где торговали коврами. Лавка была уже заперта. Гость прокуратора вошёл в калитку, повернул за угол и у терраски, увитой плющом, негромко позвал:
– Низа!
На зов этот на террасе появилась молодая женщина без покрывала. Увидев, кто пришёл, она приветливо заулыбалась, закивала. Радость на её красивом лице была неподдельна.
– Ты одна? – по-гречески негромко спросил Афраний.
– Одна, – шепнула она, – муж уехал. Дома только я и служанка.
Она сделала жест, означающий «входите». Афраний оглянулся и потом вступил на каменные ступени. И он и женщина скрылись внутри.
Афраний пробыл у этой женщины недолго, не более пяти минут. Он вышел на террасу, спустил пониже капюшон на глаза и вышел на улицу.
Сумерки надвигались неумолимо быстро. Предпраздничная толчея была велика, и Афраний потерялся среди снующих прохожих, и дальнейший путь его неизвестен.
Женщина же, Низа, оставшись одна, стала спешить, переодеваться, искать покрывало. Она была взволнована, светильника не зажгла.
В несколько минут она была готова, и послышался её голос:
– Если меня спросят, скажи, что я ушла в гости к Энанте. – Её сандалии застучали по камням дворика, старая служанка закрыла дверь на террасу.
В это же время из домика в другом переулке Нижнего Города вышел молодой чернобородый человек в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом голубом таллифе с кисточками внизу, в новых сандалиях.
Горбоносый красавец, принарядившийся для великого праздника, шёл бодро, обгоняя прохожих, спеша к дворцу Каиафы, помещавшемуся недалеко от храма.
Его и видели входящим во двор этого дворца, в котором пробыл недолгое время.
Посетив дворец, в котором уже стали загораться светильники, молодой человек вышел ещё бодрее, ещё радостнее, чем раньше, и заспешил в Нижний Город.