Великий канцлер
Шрифт:
Тот, фамилия которого действительно была Парчевский, вытаращил глаза и колоду положил на колени.
– Стара штука! – раздался голос с галёрки, – они уговорились!
– Вы полагаете? – отозвался Фагот, – в таком случае она у вас в кармане!
На галёрке произошло движение, послышался радостный голос:
– Червонцы!
Головы поднялись кверху. Какой-то смятенный гражданин на галёрке обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом, с надписью «Одна тысяча рублей». Соседи навалились на него, а он начал
– Истинный Бог, червонцы! – заорали на галёрке.
– Сыграйте со мной в такую колоду! – весело попросил женский голос в ложе.
– Авек плезир, медам, – отозвался клетчатый и крикнул: – Прошу глядеть в потолок!
Головы поднялись, Фагот рявкнул:
– Пли!
В руке у него сверкнуло, бухнул выстрел, и тотчас из-под купола, ныряя между нитями подтянутых трапеций, начали падать в партер белые бумажки. Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало и в оркестр, и в ложи, и на сцену.
Через несколько секунд бумажки, дождь которых всё густел, достигли кресел, и немедленно зрители стали их ловить. Сперва веселье, а затем недоумение разлилось по всему театру. Сотни рук поднялись к лампам и на бумажках [увидели] самые праведные, самые несомненные водяные знаки. Запах также не оставлял ни малейших сомнений: это был единственный, лучший в мире и ни с чем не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Слово «червонцы! червонцы!» загудело в театре, послышался смех, вскрики «ах, ах», зрители вскакивали, откидывали спинки, ползали в проходах.
Эффект, вызванный фокусом белой магии, был ни с чем не сравним. На лицах милиции в проходах выразилось смятение, из кулис без церемоний стали высовываться артисты. На галерее вдруг послышался голос: «Да ты не толкайся! Я тебя сам так толкну!» и грянула плюха, произошла возня, видно было, как кого-то повлекли с галереи. На лицо Чембукчи было страшно глянуть. Он круглыми глазами глядел то на вертящиеся бумажки, то на замаскированного артиста в кресле, то старался диким взором поймать за кулисами Римского, то в ложе взгляд Аркадия Аполлоновича.
Трое молодых людей из партера, плечистые, в так называемых пуловерах под пиджаками, нахватав падающих денег, вдруг бесшумно смылись из партера, как будто по важной и срочной надобности.
В довершение смятения дирижёр, дико оглянувшись, взмахнул палочкой, и тотчас оркестр заиграл, а мужской голос ни к селу ни к городу запел: «У самовара я и моя Маша!» Возбуждение от этого усилилось, и неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы кот вдруг не дунул с силой в воздух, отчего червонный снег прекратился.
Публика мяла и смотрела на свет бумажки, охала, разочарованно глядела вверх, глаза у всех сияли.
Тут только Чембукчи нашёл в себе силы и шевельнулся. Стараясь овладеть собой, он потёр руки и звучным голосом заговорил:
– Итак, товарищи, мы
Тут он зааплодировал, но в совершённом одиночестве. На лице конферансье сохранял при этом выражение уверенности, но в глазах этой уверенности не было и даже выражалась мольба. Публике его речь не понравилась, наступило молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.
– Это так называемый случай вранья, – заявил он своим козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!
– Браво! – восторженно крикнули на галёрке.
– Между прочим, этот, – тут клетчатый нахал указал на бледного Чембукчи, – мне надоел, суётся всё время, ложными замечаниями портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
– Голову ему оторвать! – крикнул злобно какой-то мужчина.
– О? Идея! – воскликнул Фагот, и тут произошла невиданная вещь. Шерсть на чёрном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем прыгнул, как тигр, прямо на грудь к несчастному Чембукчи и пухлыми лапами вцепился в его жидкую шевелюру, в два поворота влево и вправо – и кот, при мёртвом молчании театра, сорвал голову Чембукчи с пухлой шеи.
Две с половиной тысячи человек, как один, вскрикнули. Песня про самовар и Машу прекратилась.
Безглавое тело нелепо загребло ногами и село на пол. Кровь потоками побежала по засаленному фраку.
Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял её и показал публике, и голова вдруг плаксиво на весь театр крикнула:
– Доктора!
В партере послышались истерические крики женщин, а на галёрке грянул хохот.
– Ты будешь нести околесину в другой раз? – сурово спросил клетчатый.
– Не буду, – ответила, плача, голова.
– Ради Христа, не мучьте его! – вдруг на весь театр прозвучал женский голос в партере, и видно было, как замаскированный повернул в сторону голоса лицо.
– Так что же, граждане, простить, что ли, его? – спросил клетчатый у публики.
– Простить! Простить! – раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в дружный хор вместе с мужскими.
– Что же, всё в порядке, – тихо, сквозь зубы, проговорил замаскированный, – алчны, как и прежде, но милосердие не вытравлено вовсе уж из их сердец. И то хорошо.
И громко сказал:
– Наденьте голову!
Кот с клетчатым во мгновенье ока нахлобучили голову на окровавленную шею, и голова эта, к общему потрясению, прочно и крепко села на место, как будто никогда и не отлучалась. Клетчатый мгновенно нахватал из воздуха червонцев, сунул их в руку бессмысленно улыбавшемуся Чембукчи, подпихнул его в спину и со словами: