Великий князь Русский

Соболев Николай

На полотне заиграло новое устюжское клеймо — два скрещенных меча под княжеским венцом.

— Шемяку? — засмеялся я. — Вот ужо он тебе задаст…

— Чегой-то? — не сдавался бойкий.

— А того, ты его великокняжескую оружейную палату разграбил, — я уткнул обличающий перст в бердыш.

Бойкий попытался спрятать бердыш за спину, но уж больно велика железяка. Да и остальные тоже предпочли убрать новенькое оружие с глаз долой.

— Хватит болтать! — оборвал Вадбольский. — Пошли, князь!

— Куда?

— В Чудов монастырь,

на пострижение.

Я опять ошарашил мятежников — расплылся в улыбке. Это же просто праздник какой-то! Буду спокойно заниматься книгами, отроков учить, наставления писать… Ну да, службы надо выстаивать, но там все доведено до автоматизма, мозг свободен, многое можно передумать… Ни тебе войны, ни забот о вотчинах, Судебнике, дрязгах бояр…

Мечты мои прервались на Соборной площади — посреди, в крови, с разрубленным плечом лежал, уставя в небо остекленевшие глаза, Никифор Вяземский. Умный, надежный Никифор, совершенно не воин, и вдруг зарублен? Черная злоба закипела внутри, и я выдавил только одно слово:

— Кто.

И видно, так жутко спросил, что державшие меня за руки дружинники отвернулись, стараясь не встречаться со мной взглядом. А я поклялся, что хоть слепым, хоть постриженным в монахи, этого с рук не спущу. Узнаю, найду эту сволочь и выверну наизнанку. Нет, просто отдам Вяземским.

— Куда поспешаете, чада? — прервал страшную паузу совсем неожиданный вопрос.

От Успенского собора к нам шествовал митрополит, с двумя десятками послужильцев — черные кафтаны, шапки, ножны сабель без украшений, чисто опричники.

— Так… эта… в Чудов, отче, — пробормотал Вадбольский.

— Зачем? — строго спросил предстоятель.

— Постригать ведут, — сквозь зубы выдавил я.

— Без моего ведома? — ух ты, а я и не знал за Никулой такого взгляда, что все аж присели.

Голибесовский даже открыл рот, но ничего не сказал, да так и остался стоять с открытым. Следом замерли остальные, я решил было, что оттого, насколько сильна у нас церковная власть, но нет — под дробный грохот копыт на площадь выметнулась дружина Василия Ярославича, а следом и Федька Палецкий со своими конными.

— Живьем брать! — прокричал шурин.

Отовсюду, как тараканы из щелей, полезли находники, под шумок тырившие кремлевское обилие. Но с бегством не задалось — одного смахнул саблей Федька и тот просто осел на землю. Второго достал серпуховской дружинник, мародер, переходя с крика на визг и обратно, повалился под ограду Чудова монастыря, зажимая рану рукой. Третьего стоптали конем и он, нелепо взмахнув руками, проломил жердевую загородку вокруг строящейся церкви Ризоположения и рухнул в яму.

По Никольской и Спасской, топая сапогами, валили пешцы городового полка, тараща копья.

Подскакал Палецкий со своими, оттер конями находников, заставил их побросать оружие… Мне подвели коня, Василий выдернул чью-то саблю, сунул мне, и только тут я заметил, как дрожат руки.

Вечером, в спальной палате, Маша рыдала у меня

на плече и все никак не успокаивалась — накрыл отходняк. У меня, честно говоря, тоже все внутри тряслось, стоило подумать о детях.

Через день примчался Дима — успели послать гонца, вернуть с дороги — и началось! Следствие шло быстро, Федька Хлус, заменивший Никифора, церемониться не собирался, из допросного подвала только и успевали оттаскивать сомлевших.

А потом подоспели Вяземские…

Дважды я пытался зайти в пыточную, и дважды обламывался. Первый раз я только взялся за ручку двери, ведшей на лестницу под Тайницкую башню, как оттуда донесся такой вопль, что меня передернуло, и я от греха свалил подальше. Ну не может так орать человек, которого просто кнутом секут, даже на дыбе, по дознанию после смерти дядьки запомнил.

Через день собрался с силами и сделал второй подход. Но когда мне навстречу распахнулась дверь и оттуда на рогоже выволокли даже не человека, а кусок мяса с содранной кожей…

Короче, удрал как можно быстрее, чтобы не блевать на виду. Отдышался, пот вытер и хотел было Вяземских отозвать, но потом решил оставить, как есть. Это их отмщение, пусть по своим меркам отмеривают. И пусть остальных злобят, себе дорожку отрезают, вернее служить будут.

Так что я убрался заниматься экономикой — мятеж мятежом, а у нас сегодня давно задуманное заседание комиссии по борьбе с голодом.

Мягко стукнула дверь, первой вошла Маша, следом Юрка. Оба бледные и тихие, Маша села за стол на свое место, сын устроился в уголке. Тут же зашли Владимир Ховрин, Андрей Шихов, Елага Лучинский и последним, бочком пролез самый молодой, Василий Ермолин, сын троицкого келаря. Дионисий весьма ветх годами, вот и налаживает сына вместо себя, готовит смену. Покамест Василий показал себя неплохим организатором, вот думаю — отпускать его на постриг в Троицу, как у них в семье принято, или держать при себе, мирянином?

Честно говоря, я бы и сам сейчас устроился в уголке рядом с Юркой — и нервы успокоить, и в сельском хозяйстве я почти ничего не понимаю, кроме самых общих вещей. Но голод происходит и по другим причинам…

— В тех волостях, что видал, — начал доклад Ермолин-младший, — сеют рожь, овес, да репу с разным овощем. В три поля мало где пашут, про четыре и речи нет. Оттого, коли Божьим попущением рожь вымерзнет или вымокнет, сразу треть урожая пропадает. Надо за тем, чтобы сеяли разное, следить.

А ведь он прав — если упираться в монокультуру, то можно потерять все разом.

— Семена разные в заводе должны быть, и кажный год надо сеять часть крупным зерном, часть что к холоду стойка, часть еще каким. Тогда, коли беда случится, разные посевы разно и пострадают, а не так, чтобы все махом под корень сгнило.

Я кивнул и сделал себе пометку — в моих вотчинах и государевых поместьях обязательно провести ликбез на эту тему.

— Много где можно вдвое, а то и втрое распахать…