Великий князь Русский
Шрифт:
— Однако, обвык! И ты обвыкнешь!
— Ох, — вздрогнул мужичок, — помилуй, Господи, мою душу грешную!
Но тут же поймал полный рот соленой воды и едва отплевался.
Кормщики твердой рукой нащупывали путь посреди ярости стихии и преодолели, довели кораблики, кои швыряло в разные стороны как щепки, до речки до Чижи. Укрылись от волны за песчаным заворотом. В море по-прежнему вздымались темные валы и с тяжелым гулом бросались на берег, только для того, чтобы разбиться на тучи брызг и с шипением откатить обратно.
Буря ревела всю ночь, к утру стихла. Головня, перекинувшись парой слов с Елисеем, велел готовиться к отходу и почти сразу к нему с поклоном подкатил мужичок-землячок:
— Батюшка Илья Гаврилович, а нет ли пути рекою да волоком? Нам так привычнее, а то море терпеть никакой мочи нет.
Илюха хотел было дать тому по шее для вразумления — ну положим, суздалец не знает, что дале по берегу надо разметы мореходные подновлять или наново ставить. Но он что, не видит — новые большие кочи о трех мачтах волоком не утащишь! Однако, Головню остановил Елисей:
— Есть волок, как раз из Чижи поперек Канина, в Чешскую губу.
— Не пройдем же!
— А всем и не надо, пусть малые кочи тащат, а мы вдоль берега… — показал направление Груздь.
Непривычные к морю мужики повеселели еще больше, когда узнали, что путь волоком короче раз в десять и резво кинулись заготавливать валки, на коих потом покатят кочи. А Илюха с Елисеем и остальными двинулся на полночь.
На Студеное море насмотрелись еще когда к Мезенскомму острогу шли, а низкий да плоский Канин берег приелся на второй день, оттого две седмицы, что до Чешской губы плыли, больше слушали, что баяли поморы, ходившие далеко встречь солнцу.
Баяли они сказки о неведомых людях, на что Елисей Груздь только усмехался — дескать, видали мы и не такое!
Обычной самояди Илюха успел наглядеться — люди как люди, только ликом плоски и на татар схожи, да ездят что зимой, что летом на санях, что олени или собаки тянут, да вся одежда из меха. А вот будто бы дальше, за Печорской губой…
— За Югорской землею самоядь иная живет, мангазеями рекомая, — сидючи у борта на дерюжном куле, рассказывал помор.
— Да как же там жить, коли хлебца не растет? — спросил рыжеватый послужилец.
— Мясо едят оленье да рыбу, а коли гость к ним откуда придет, детей своих заколют и тем кормят, — со скучающим выражением поведал рассказчик.
— Свят, свят, свят! — закрестились слушатели.
— А кто помрет, гость али свой, тако ж едят.
— Чего ж мясу-то пропадать, — поддал жару Елисей, хитро сощурив глаза.
Аким-татарчонок, чтобы не ржать, сбежал на корму и стоял там, глядя на волны.
— А дальше иная самоядь, что до пупа мохната, а от пупа
— А зимой?
— А зимой как прочие люди.
— Чудны дела твои, Господи! — охнул послужилец из недавних, выпучив глаза.
— Ты слушай, слушай, — пихнул его кулаком в плечо Груздь.
— В той стране река великая Обь, поперек ее целый день ехать, за ней земля ровная, безлесная, люди там в норах живут. И никоторого зверя, кроме соболя, в той земле нету. Оттого едят мясо соболье, а платье, шапки, рукавицы и сапоги носят собольи, и торгуют шкурки дешево.
— А как дешево? — подались вперед слушатели.
— Дед баял, в алтын. Соболи у них велики и черны, шерсть долгая.
Зашевелились губы, глаза устремились вверх — все начали считать возможный прибыток.
— А иная самоядь такова, — рассказчик вытащил из куля крепкую репку и принялся ее чистить, — рот у них на темени. Коли есть хотят, так накрошат мяса или рыбы, да кладут под колпак. А когда жует, то глазами вот так, вверх-вниз, вверх-вниз.
Помор откусил от репки и показал, двигая глазами, а рыжеватый только и выдохнул:
— Иди ты!
— Точно-точно, дед мой тоже к ним хаживал, — поддержал Елисей.
— Не убоялся??? Хотя если соболь в алтын… — зачесал в затылке будущий купец. — Да песцы, да пыжик, да кожи оленьи…
Илюха только усмехнулся про себя — байки те он слышал не раз, но помалкивал, зная, чем все веселье кончится. Ночью кто из поморов напялит шкуру да полезет с ревом, якобы мангазеи набежали! Тут главное уследить, чтобы у послужильца ножа или, пуще того, сабли под рукой не сыскалось, а то рубанет с перепугу!
Головня вспомнил, как разыграли Затоку, которого государь ныне услал в самый Царьград. Ноздрев-то от криков «мангазея» кинулся куда глаза глядят, запутался в складках шатра и голосил так, будто его черти в ад тащили, а уж куда храбрый вой!
Насладившись зрелищем вытаращенных глаз и раззявленных ртов, помор заявил, что хочет спать, завернулся в тюлений кафтанец и задремал на том же куле.
Много еще чего услышали новички дорогою: и про умирающих на зиму неведомых человеков, у коих сопли к земле примерзают, и про людей без головы, и про подземных жителей, и про град пречудесный с невидимыми жителями.
Тем легче им будет, когда увидят настоящих самоедов.
С прошедшей волоком частью каравана встретились в устье Чеши и в три седмицы добежали до назначенного места на Печоре. Добежали непросто, и буря на них вдругоядь падала, и мачты ломались, и волной раскидывало караван, но все равно кочи упрямо собирались воедино и шли на восход.
Вдоль Большого Заворота, за которым открывалась Печорская губа, поставили для следующих мореходов два знака, а сколь всего по пути — и не сосчитать.