Великий князь

Сбитнев Юрий

Праздник удался. По всему околею того святого клочка русской земли, где был готов котлован под ступь храма, раскинулись княжеские шатры, восстали стяги, знамена, хоругви и флаги, а рядом с ними – пологи боярских родов, палатки дружинников и не считано – телег простого люда… Всё ярко, красно, весело, многоглагольно, певуче.

А когда пришёл час закладки краеугольного камня, стеснилась, сошлась великая эта могута, став об одно на колени. Притиснулись телами друг об друга и князья, и бояре, и люд простой. Никому не тесно.

Отслужил православный клир молебен, и Мономах вышел к народу в простой одёже, без княжеских регалий, с одним лишь

крестом на груди в распахнутом вороте посконной рубахи. Легко, вовсе не по-стариковски, сбежал по мосткам в котлован, перекрестясь истово в троекратном поклоне, уложил в ступь первый камень, да вдруг разохотился и повёл кладку дале, умело принимая от подручников камни и верно сажая их на известковое творило. Работал всласть, так что руки зачесались у видевших это. Волосы с густой уже просолью спадали на лицо, и кто-то из мастеровых подал князю повязь, и он, склонив выю, позволил оплести голову. Могучая пясть его, привыкшая к рукоятью меча, легко и навыкло справлялась с работной возьмилкой⁸³, словно бы всю свою жизнь не расставался с нею, возводя из камня домы и храмы.

Не скоро и упрел Владимир, а когда по забагровевшему лицу росно выпал пот, утёрся рукавом, выпрямил крутую спину, широко улыбнулся и полез вон из котлована под согласный и радостный крик благодарного люда. Уважил, княже, ох уважил народ свой таким справным и святым делом!

Кто-то из догадливых ближних бояр выбежал встречу, прянул на колени, поднимая над головой пенный серебряный кубок. В един дых выцедил его Мономах, и когда пил, видели все, как почернела и заскорузла в подмышьях рубаха. Славно потрудился князь. И грянул пир на весь мир, то бишь, на всю Русь. И в пиру не обошёл Владимир Всеволода, посадил за стол недалече от себя, не оставил без здравия.

На заоблачные высоты вознесло Ольговича, и радый этому, не пропускал отрок заздравного пития, в коем и оказался неожиданно крепок. Такого про себя не знал и, возгордясь, готов был забыть меру. Но дядя Давыд, всё ещё властный над ним, жёстко выговорил:

– Держи чин, отрок!

И вытеснил из-за стола и отдал в добрые, но крепкие руки ближних бояр. Они и увели захмелевшего отрока с согласия (он-то и знак Давыду дал) великого князя.

Объединилась в лихом пиру Русь, но и тому приходит похмелье. Однако на удивление легким было оно, с весёлым гомоном разъезжались восвояси, приглашая друг друга в свои уделы на запирье.

В любви великой было то похмелье, в братании. И только новгородцев не было на пиру. Прозорлив Мономах, сердцем чуял беду, призывая из Великого града к себе сына. Долго ли строптивым новгородцам впутать и его в свои спесивые планы!

Не обнаружив новгородцев при съезде на Альту, тогда же послал в Великий Новгород сказать боярам:

– Идите к Суздалю на роту со мною.

С Альты, не возвращаясь к Киеву, пошёл в северные уделы сына Юрия. Не многих взял с собой, но Всеволоду сказал:

– Будь со мною.

На всю жизнь запомнил Ольгович суздальский урок Мономаха. Впервые воочию зрел отрок, сколь крут и жесток может быть Владимир Всеволодович, добиваясь своего. Карал строптивых прилюдно, а кого миловал, так у тех ссыхались души от великой неволи. Но об этом особая повесть.

И все последующие годы занят был Всеволод Ольгович волею Мономаха, потому и не успел к Курску на встречу с матерью и братьями.

4.

Кончилось

лето, царила по всей Руси золотая ведренная осень. Не доходя мало до Курска, сдорожился Венец, прянул под древо на всё ещё тёплую, исходящую сытым грибным духом землю, закинул руки за голову и стал глядеть в далёкое небо. Как заснул, не заметил. А когда открыл глаза, не поверил, что и проснулся. Рядом сидел Игорь и водил сохлой былинкой по его лицу. Так не раз бывало и раньше. Совсем маленьким Игорь привык раньше всех подниматься с постели. А главным в том раннем его пробуждении была эта вот забава. С вечера ещё схоронит у себя под заголовьем пёрышко ли, соломинку ли, ими и щекочет лица братьев, но чаще всего проделывал такое над Венцом. Братья сердились, в драку лезли, а Венца от такого пробуждения всегда охватывал смех. Дурачась, громко чихал и перхал – норовил Игорь ущекотать ноздрю, а потом и возня начиналась без окороту.

– Сплю я, – подумал Венец, видя совсем рядом со своим лицо Игоря. С просыпу, что ли, показалось оно совсем таким же, каким было три года назад. Тот маленький Игорь, нимало не повзрослевший, забавился былинкой, по-малышовому улыбаясь.

– Игорю, ты? – ахнул Венец, уже веря глазам своим и находя перед собою не малыша-мальчика, но отрока, хотя и озорно щурящегося, но совсем-совсем взрослого.

– Я, Данило!..

Словно и не было долгой росстани, словно бы и не мучались разлукой, виня за неё самих себя. Шли рядом дорогой, соприкасаясь плечами, и шёл за ними без повода конёк Игорев, мудро слушая речи. Протискивался мырдой меж ними, жарко обдавая дыханием лица, щекоча шелковистой волною их шеи. И тогда Игорь гладил нежно мягкий храп коника, теребил ласково губу его. Тот признательно и глубоко вздыхал, довольный, убирал в заспинье добрую мырду.

Говорил Игорь, рассказывал, как жил в степи, как учился в Осеневом граде у настоятеля Серафима, как волевал⁸⁴ с дядей Осташем, как хоронили деда Аепу, и каким богам молятся дивии половцы.

Говорил Венец, обо всём сказывал последовательно, день за днём, жизнь свою в монастыре, об учёбе там, о трудах и о том, что хранимо было обителью в великой тайне. Без тени сомнения поведал об этом Игорю.

Тот приостановился, поражённый услышанным.

– Брате, так как же это? Выходит, все старые книги под меч? Все, что было не угодного роду Всеволодову, в погибь? Не знай, не помни! Так?

– Так, княже. На то есть и благословение митрополита Никифора. Указ Мономаший – все старые книги в обители ли, в миру ли, изымать и свозить к Киеву, где оным должно храниться в отведённом для того месте.

– Чудно, – удивился Игорь. – А кто тому указу супротивиться будет, тогда что?

– Не сказано. Но сколь крут великий князь, и без сказа известно. Отныне строгий догляд будет всему, что пишется и читается на Руси.

– Чудно, – снова сказал Игорь. – Говоришь, летопись вести нынче дадено только по новому Селивестрову своду?

Венец кивнул.

– Бог дай игумену болдинскому с братией завершить труд их, – сказал задумчиво Игорь. – Только бы соглядатаи не узрели сего. Спаси тебя Бог за тайну сию, спаси Бог, что доверился мне, – и потянулся рукой к руке Венца. Крепко и надежно было это рукопожатие.

Поведал Венец и о том, что дал ему Господь разумение переложить изустное предание о Святославе Ярославиче на пергамент. Одного не сказал, как чтил его за это игумен и братия, как величали труд его.