Великий князь
Шрифт:
Слово дано было Венцу Богом, но и Богом было дано понять его игумену с братьями.
Впервые пришло оно таким в русское летописание, в яви воскрешающее давно минувшие картины бытия, некогда живших людей, и не только речь их, но весь облик, походку, осанку, живую повадку и даже думы их.
Нечто подвластное только всемогущему Богу вершилось на листах пергамента. По вязовым строкам обыкновенных буквиц, как в кровеносных жилах, пульсировал великий ток жизни, и Слово, обретая плоть, творило Мир и Время.
За то, за что в иных странах дерзнувшего приблизиться к Богу сжигали на кострах, забивали камнями, скармливали дикому зверью, морили голодом и заживо зарывали в землю, тут, вблизи
– Твори Слово, сыне, данное тебе во Славу земли Русской самим Господом Богом, – просто сказал игумен.
В год 1121-й на Руси свершилось Великое Событие, никак не отмеченное в истории её, – Русское Слово обрело плоть, и дано было оно от Бога юноше Венцу, в святом крещении Даниилу.
Венец понял, что после всего сказанного игуменом и братьями жизненный путь его навечно свяжется с путём каждого, кто посвящает себя служению Христовой церкви и законам её. Поэтому и попросил с чистой душою благословить на пострижение.
Но то, что произошло тогда, осмысливалось им всю его последующую жизнь. К тому беспрестанно возвращалась душа во всех испытаниях, павших на его долю.
Игумен, при молчаливом согласии всех остальных, молвил:
– Сыне, в каждом монастыре на Руси свой устав. Так повелось исстари. И слава Господу, что святой Антоний дал нам начаток единого для всех мнихов устава – как жить, как питаться, как исполнять требы, как служить Богу в повседневье нашем, всем вместе и каждому отдельно. В этом мы общие, в этом мы божьи. Но не боги горшки обжигают. И в монастырях живут грешные люди. Свят один Бог. С великою радостью примем мы тебя, сыне, в стадо своё. И ждал я, давно ждал, когда попросишься ты на святое пострижение. И диву давались и я, и брат твой Григорий, что не ищешь ты чина монашьего. Глянь на нас, сыне, все мы, окромя Григория, люди старые, Бог дал нам лета, в кои обязан каждый из нас мудро осмыслять Слово. И мы поелику сил своих творим труд, завещанный нам. И то дадено за молитвы наши, за послушание великое и воздержание. Ты же получил своё даром божьим с рождения. Даром получил – Даром и отдай Богу и людям. Приставил тебя Господь к роду Олегову?
Всё он знал, всё ведал. Потому и спросил строго, ожидая ответа:
– Так это?
– Так, отче! Привёл меня Олег Святославич в семью братом чадам своим.
– Любо! Любо ответствуешь, сыне. Род Олегов ниспослан Руси свыше, великие святые выйдут из него. Запомни эти слова мои, сыне. А что сам Олег Святославич значит для Руси, знаешь?
Немало чего знал тогда Венец о судьбе и деяниях князя, но промолчал, желая слушать дальше.
– Правду о нём скажи, как сказал о батюшке его в сём предании, – старец положил ладонь на листы. – Сохранится ли труд наш, о чём душою нынче печёмся? Как знать. Одному Богу известно. Но Слово сохранится! Слово – Бог! – воскликнул, словно бы прорицая будущее. – Слово, Данило, нести тебе в Святую Русь, в Русь княжескую, в земледельную и мастеровую.… В мир иди, сыне, на то и благословляю. Иди в мир…
Не отторгали его братья, не лишали любви своей, но, оставляя в сердце своём, требовали от него иного подвига. Так он понял. Мир божий провожал его в тот, иной, Страшный и Прекрасный, Прелестный и Святой, в тот, в котором дадена каждому человеку полная свобода выбора – погубить ли Душу живую, либо обрести бессмертную.
– Аминь, сыне… – это не конец, это благословение на путь.
Когда остались вдвоём в келье Григория, тот сказал:
– Брат, слух был, прошла княгиня Олегова с сынами к Курску.
«Игорь вернулся! – возликовало сердце. – Господи, да как
Навыклый к сдержанности, к тихому негромкому слову, то ли вопросом, то ли решённым уже произнёс Венец:
– Пойду я, брат…
– Иди. Храни тебя Господь! Скоро и я к вам.
– Брат! – не удержался, дал волю чувству. – Брат, когда?
– Посылает отче поклониться родине преподобного отца нашего Феодосия… – И добавил: – О житии его думаю.
– Когда будешь?
– К зиме ждите… – и отпустил от себя.
Взгрустнулось Венцу накоротке, но радость встречи с Игорем теснила грусть росстани.
Назавтра, собравшись скоро, оставил Венец Болдинский монастырь.
2.
Весть о смерти деда Аепы застала старшего Ольговича, Всеволода, в ратном походе на южный град Владимир. В том году исполнилось князю десять лет, и впервые шёл он на рать в полку своего дяди Давыда, впрочем, имея и своё войско – совсем малую дружину из детей курских бояр – отцовских мечников.
Этот поход изменил всю дальнейшую жизнь. Владимир Мономах, руководивший объединённым войском, с самого начала стал впристаль приглядываться к Ольговичу. И хотя тому шёл одиннадцатый годок, отрок выглядел гораздо старше. В седле держался навыкло, не утомлялся от долгих переходов, был с виду строг и сдержан, хотя порою, когда нудили его к этому, неукоротен. Всё в нём напоминало отца его, Олега, той поры, когда отдал Святослав Мономаху своего оскрёбышка, скворца, в походное учение.
Как давно это было, а минуло – и глазом не успел повести.
Вот уже и шестьдесят четыре стукнуло Мономаху. А Олега Святославича и на свете нет. Рано убрался брат, до пятидесяти не дожил – сорока семи прибрал его Бог. Мономах не убивал Олега и не давал на то никому своей воли. Тут совесть его чиста. Но в глубине души, на самом её поду, даже исподу, гнело – ему в угоду отравили Олега. Знали, не угоден тот Мономаху. Нет им места ободвум на Руси. Не стало места с того самого времени, как решил батюшка Всеволод Ярославич забрать Ольгову отчину – Чернигов. Да и в отчине ли дело? Он его, этот самый Чернигов, отдал Олегу, как тот вернулся на Русь из тьмутороканского далека. Рознь в другом. Мыслил Олег совсем по-иному, нежели он, Мономах. Для Олега Русь – ладонь, раскрытая, готовая к рукопожатию, к труду мирному, всех к себе зовущая, на доброе здравствие всех принимающая…
Для Мономаха Русь – кулак. Все пять пальцев, друг к другу силой притиснутые, одной мышце подчиняемые. В таком кулаке не чепы78 пашенные держать, не косу, не цепа обмолотные – меч харалужный79, копьё боевое – всему миру на устрашение.
В этом разошлись они. Мешал Олег собирать Русь в кулак. Хотел мира во всём Мире и для всех. Получалось у него. Получалось, нечего греха таить, но того Мономах не хотел видеть. Замирился Олег со всеми, и не токмо с русскими князьями и дивиими половцами, но и с ордою половецкой, с ханами их.
Да и Русь, напившаяся чужой крови, а боле проливавшая свою в Мономашьем стремлении держать окольных соседей в вечном страхе, в тех отважных, порою вовсе непосильных походах в Степь, в северное запределье, в горы Угорские, на Дунай и в Ляхи, уже собранная им в кулак, – эта Русь вдруг потянулась, потекла как песок меж пальцев к тишайшему Олегу.
Захотелось ей не кулака Мономахова, но раскрытой Олеговой длани.
И он, Владимир, достигший великого княжения, могучий и мудрый, всесильный владыка, в тот, для себя торжественный, час осознал явно – нет ему праздника жизни на земле, пока жив Олег Святославич.