Великий лес
Шрифт:
И корил, корил себя, что поддался тогда искушению, пошел в Ельники.
«И ружье у меня отняли, и покой… Да что там ружье, покой — жизни едва не лишили».
И снова накатывала злость на жену, на детей.
«Они тут дома, в хате, сидели, а я… Дрожал, бога молил, чтоб в живых остаться. Им-то что!.. Еще и попрекать взялись. Нет, хватит! Уйду от них, брошу. И так вон сколько лет маялся, света божьего не видел. Потому что жить… нет, хватит, жить больше с Сонькой не буду».
«А дети?»
«Не померли дети с голодухи, так и не помрут. А если думать только о детях, а о себе не думать… Опять
Стоять было холодно. Студеный ветер продувал до костей, и никак нельзя было от него спрятаться — всюду доставал.
«Пойду, пожалуй, в хату. Поживу несколько дней. Там видно будет. Подвернется случай — сразу и уйду. Да-да, уйду», — твердо решил Евхим.
Однако, проведя ночь в своей хате, Евхим Бабай понял, что пожить спокойно дома даже несколько дней ему не дадут. Нечем было кормить детей, и жена прямо на стену лезла. Да и дети плакали, просили, чтоб он не сидел дома, а куда-нибудь пошел, заработал или взял взаймы хлеба. И видел, понимал Евхим Бабай — никуда не денешься, надо что-то делать. «Иначе съедят меня. Такая орава, да еще голодные…» И еще он подумал: «А как бы они жили, если б я из тюрьмы не вернулся, если б меня повесили или застрелили немцы? Или если б по мобилизации пошел на фронт?..»
Тогда-то и вспомнил Евхим о зерне, которое припас для него в лесу Иван Дорошка.
«А что, если… начать его помаленьку домой таскать? Другого выхода нет. Зарплаты никто никакой не платит, лесу тоже никому не продашь. А жить-то нужно. И не только жене с детьми, но и самому…»
Похвалил себя, помянул с благодарностью случай, который навел его на то, спрятанное Иваном Дорошкой, жито.
«А иначе как бы я жил, что сам бы ел и детей чем кормил».
И как только, проснувшись однажды утром, увидел, что на землю лег, выпал снежок, слазил на чердак, достал саночки, которые смастерил несколько лет назад и на которых всегда катались с горки дети, бросил на них пустой мешок, топор, положил сверху лопату и поехал в лес.
Начинало светать. Тишина стояла такая, словно не было во всей округе ничего живого. Лишь поскрипывал под ногами мягкий, еще не слежавшийся снег, поскрипывал свежо, звонко. И белым-бело было вокруг, куда ни погляди, до синевы бело. Снег укрыл неровности на поле и на дороге, пригнул своей тяжестью к земле сухое былье, траву. А в лесу, в лесу как было хорошо! Как в очарованном сне, стояли опушенные инеем деревья — осинки, березы, дубы. Вечнозеленые сосны, казалось, присели, стали меньше ростом. Снег лежал на прогалинах, белел в ягодниках и в вереске, прикрыл хвою и палый лист. Нигде ничто не затрещит, не скрипнет.
Шел по дороге, прокладывая первый след, Евхим Бабай, тащил за собою по нетронутой белизне легкие саночки и диву давался: и прожил немало, сотни раз вот так же зимою в лес чуть свет ходил, а такой красоты вроде никогда еще и не видел. Даже остановился, когда беличьи следы на снегу приметил. Скользнул глазом по стволу сосны, стоявшей шагах в пяти от дороги, и тут же саму белку увидел — она спешила куда-то вверх, в гущу ветвей.
По привычке потянулся рукой, хотел сорвать с плеча ружье. И вспомнил вдруг — нет же ружья, отняли у него ружье. Там, в Ельниках, отняли…
«Эх, не надо мне было идти
Двинулся дальше по дороге, отметив про себя, что это только казалось, будто все вокруг спит, никакой нигде жизни нет. В действительности же все живое, проснувшись, придя в себя после первого испуга, искало, чего бы поесть, где укрыться от стужи, погреться. И следы этой жизни и этих забот повсюду виднелись на снегу. Вот промчался, делая замысловатые, хитрые петли, заяц, а тут пробежала куда-то, заметая хвостом следы, лиса, прошел прямиком, нигде не сворачивая, как настоящий хозяин, волк… И беличьи, куньи следы видны были то под одним, то под другим деревом…
«Значит, растает снег… Так всегда: если наследят звери по первому снегу — он непременно растает… Если снег ложится надолго, то звери не спешат из своих нор-берлог вылазить, следы оставлять», — подумал Евхим Бабай и свернул с дороги в бор, — здесь, в бору, под одинокой старой кривулей-березой, была яма, в которую он, Евхим Бабай, перепрятал жито Ивана Дорошки. Без особых трудов отыскал приметное место, взял с саночек лопату, разгреб ею, отбросил снег. Земля под снегом хотя и схватилась морозцем, но топор не понадобился, обошелся лопатой. Отвернул солому, руками стал насыпать в мешок жито. Зерно было сухое, от него исходил запах амбара, лета.
«Наберу мешок, а там… погляжу… Останусь жить дома — еще приеду. А не останусь, так и возить не буду. Пускай живут как хотят…».
Вспотел, пока наполнил мешок. Завязал его бечевкой, предусмотрительно сунутой дома в карман, взвалил на саночки. Яму аккуратно застелил соломой, присыпал землей, снегом. Хотел уже выезжать на дорогу, но, посмотрев на свои следы, на разбитый ногами снег, разволновался:
«Это же по моим следам любой дурень яму найдет… И как я раньше не подумал!»
«Так снег же растает — следы вон звериные всюду», — подсказала ему давнишняя примета.
«А если не растает? Если подведет примета?»
Впрягся в сани, отъехал от ямы, остановился. Потоптался, топором по дереву тюкнул раз-другой, двинулся дальше, забирая в сторону. Снова потоптался на месте, даже лопатой землю ковырнул.
«Вот так, вот так, — думал. — Чтоб никто не догадался, чего я в лес ездил».
«Но ведь… Мешок с житом везти буду — увидят!»
Лицо обдало жаром.
«Как же это я! Надо было попозже, на ночь глядя, в лес ехать. А я… утром поехал…»
Снова целая буря поднялась в душе у Евхима Бабая, зло охватило. Зло на детей, на Соньку.
«Они во всем виноваты! Жизни из-за них нет, подумать ни о чем не дают. Тогда в Ельники побежал — в тюрьму угодил, и теперь… Чуть было тайник с житом не выдал!»
Отъехал в молодой сосняк, поставил саночки с житом, накрыл их ветками, которых наломал, нарубил тут же. А сам, чтобы не замерзнуть, давай ходить взад-вперед по лесу, да так, чтобы держаться поближе к яме с житом.
«Придется вечера в лесу дожидаться, не то… Мало ли кто идти будет, мало ли кого угораздит по моим следам свернуть?»