Великий лес
Шрифт:
— Слушай больше, что тебе говорят. Язык без костей, всякого можно наговорить. А ты, значит, так и делай? — не сводил глаз с Пилипа Зайчик. — Да кому это нужно?
Сидел Пилип на обмежке, слушал Адама, и странное было у него ощущение: будто он однажды уже что-то похожее слышал. «Где? Когда?» — напрягал он память, рылся в недавнем прошлом.
А Зайчик не умолкал:
— Вообще-то… Кому-нибудь, может, и нужно. Только не тебе и не мне. Насмотрелся я — нигде, скажу тебе, нет порядка. И не будет… Проиграли мы войну. Прет немец —
«А-а, — тюкнуло наконец Пилипу, — да это же самое и Хорик бормотал, когда на берегу сидели, на переправе». Сказал, чтобы только не молчать, не прерывать разговор:
— Голову сложить где хочешь можно. И на фронте, и вот так, как я чуть было не сложил.
— Э, нет… В своем селе, где ты всех знаешь и тебя все знают, не то, что на фронте или в дороге… Не-е, ты как хочешь, а я домой буду пробираться. Охота была тащиться черт знает куда и зачем!
Не было и у Пилипа особой охоты куда-то идти, отрываться от родного угла. Но и обратно, домой, не тянуло. Что ему дом? Клавдия? Эх… К тому же и брат, Иван, наказывал: «Не подведи…»
— Делай как знаешь, — не поднимая головы, уронил Пилип. — А я… пойду.
— Да куда ты пойдешь? — еще спрашивал, пытался урезонить Пилипа Адам.
— Куда все идут.
— Смотри, как бы пожалеть не пришлось.
— Может, и пожалею. Но назад мне дороги нет.
— Ты что, украл что-нибудь или убил кого? С чего это вдруг тебе назад дороги нет? — удивился Зайчик.
— Нету, Адам, нету…
И встал, медленно, словно через силу, подался в густое жито и дальше — к большаку. Отойдя на несколько шагов, вдруг остановился, обернулся, крикнул Адаму:
— Моих увидишь — расскажи все, как есть… Чтоб знали, где я и что со мной…
И зашагал, уже не оглядываясь, дальше и дальше. Будто бежал, боялся, что не устоит перед искушением, повернет назад.
VII
До Болотянки добрались к полуночи. Остановились на мосту.
— Вот уж не думал, что доживем до такого, — с горестным вздохом признался Василь Кулага.
— И я не думал, — прошептал Иван Дорошка.
Опершись на перила, стояли, слушали, как внизу журчит, струится темная вода.
— А ты знаешь, — сказал после долгого молчания Василь Кулага, — что Бабай по деревне бегал, разносил приказ, чтоб немцев хлебом-солью встречали?
— Ну да? — не поверил Иван.
— Говорит, собираются прибыть в Великий Лес. И кто стол с хлебом-солью не вынесет на улицу — тому смерть.
— Вот оно что! — произнес как бы даже обрадованно Иван. — Значит, не очень-то рассчитывают, что люди сами их хлебом-солью встретят.
— Может, несколько человек таких и найдется.
— Думаешь, все-таки найдется?
Василь пожал плечами.
— Интересно, посмотрим… — Иван помолчал и тут же добавил: — А Бабая нужно одернуть. Чтоб знал: советская власть здесь была, есть и будет. И ему от ответа за
— Да он, судя по всему, уже снюхался. Иначе чего бы ему бегать, из кожи лезть?
— Гм, о ком о ком, а о Бабае я лучше думал. Ведь из бедняков, никого у него не раскулачили, не посадили.
— Дикий, дремучий мужик. Все время в лесу, все время один. Вот и выносил в голове. Как говорится, в тихом омуте…
— И Хорик, говоришь, дома?
— И Хорик, и Адам Зайчик.
— Хорик — трус, а вот Адам…
— Что драпанули — это одна. А вот как дальше станут себя вести… К слову, теперь уже можно сказать: Хорик известие было принес, будто Пилипа, брата твоего, на переправе бомбой убило.
— Пилипа?.. Бомбой?.. И ты молчал?
— Правильно, между прочим, делал, что молчал. Потому что Адам Зайчик видел Пилипа. Живого-здорового. Землей вроде бы, говорит, Пилипа на переправе засыпало. А Хорик подумал — убило.
— А где теперь Пилип, не слыхал?
— За Днепром Зайчик его видел, своих догонять спешил.
— Батька мой знает об этом?
— Да уж наверное знает, коли до меня дошло.
Еще какое-то время помолчали — слышался только плеск воды под мостом.
— А ты и впрямь думаешь, не придут немцы до морозов в Великий Лес, если мосты спалим? — спросил Василь Кулага.
— Полной гарантии никто дать не может. Да если и придут… Пускай хоть узнают, что мы не покорились, боремся.
— Оно-то верно, — выдавил из себя Василь, — да лучше бы, если б не пришли.
— Тоже сказал… Конечно, лучше!
И еще помолчали.
— Ну что ж, пожалуй пора, — посмотрел на Василя Иван Дорошка.
— Пора так пора.
Потоптались, прошлись по мосту взад-вперед, как бы испытывая его на прочность. Мост этот они хорошо знали. Был он сухой, настил — из толстых, отесанных с четырех сторон, плотно подогнанных сосновых бревен. Даже не скрипнет, не шелохнется под ногой.
— Загорится? — словно у самого себя спросил Иван.
— А мы сенца принесем.
— Это идея!
Спустились с насыпи, пошли лугом к стожку, что чернел ближе других от моста. Опять постояли, настороженно слушая тишину темной сентябрьской ночи. Потом молча, ни слова не сказав, принялись за работу…
Дело подвигалось быстро — благо, стог еще не успел как следует слежаться. И когда сходили к нему раз по десять, решили, что довольно: мост и сверху, и снизу был завален сеном. Облили керосином и подожгли. Подожгли сразу с нескольких сторон и, спрятавшись в кустах, затаенно следили, как языки пламени сбегались воедино, чтобы свиться в высокий багрово-красный сноп, и ждали, вслушивались, не проснется ли кто в Поташне, не поднимет ли крик, не разбудит ли деревню. Тогда плохо дело: все сбегутся тушить пожар. Но шло время, а в деревне никто не просыпался, никто не подымал тревоги, никто не бежал к мосту.