Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Но мне это не удалось. В следующее мгновение девица упала на меня: вроде бы сверху, но под водой ее голова оказалась сначала сбоку, а потом и прямо передо мной. Губы ее сомкнулись с моими губами. Вернее, она своим ртом втянула в себя мой рот, будто собиралась забрать у меня оставшуюся часть воздуха. Задыхаясь, я оттолкнул ее и вынырнул на поверхность. Вернее, высунул свою голову из воды, так как, говорю, мелко было — по колено или чуть глубже. Я едва успел глотнуть воздуха, как девица, обхватив меня за шею, снова утопила мне голову. И под водой снова впилась губами в мои губы.
Я не Вардий, чтобы подробно описывать
Скажу лишь, что гельветка, судя по всему, была крайне опытной женщиной. Если бы она пыталась меня соблазнить, как обычно женщины соблазняют мужчин, кем угодно клянусь, ничего у нее бы не вышло! Но она… Она топила меня! Она мне дышать не давала! Вернее, отпускала и давала вздохнуть лишь тогда, когда я ей подчинялся. Чем больше я ей уступал, тем чаще она меня выпускала из воды и тем дольше позволяла набирать в легкие воздуха. Она своими руками и ногами оплела меня, как сеть, нет, как большая медуза, но плотная, тугая, жаркая, хищная… Когда я еще сопротивлялся, она была сверху. А стоило мне поддаться, мы поменялись местами. И она продолжала меня топить, уже не впиваясь мне в рот, а утыкая мне голову в свое тело, в грудь и в живот… Лишь тогда, когда она добилась того, что хотела, она вытолкнула мою голову из воды и сама, приподнявшись на локтях, высунулась и зашептала, зашипела и застонала:
— Теперь дыши… Дыши чаще!.. Глубже… Жадно дыши!..
Но чем чаще и глубже я теперь дышал, тем больше я задыхался, и тем сильнее мне хотелось задохнуться…
Восторг? Блаженство? Ничего подобного я не испытал. Хотя Вардий мне столько раз описывал… Сначала было только нарастающее удушье. А потом словно разом вдруг сверкнуло и вспыхнуло всё вокруг: небо, вода, оскалившаяся подо мной девица. Вспыхнуло действительно ярко и жарко. Но следом за этим всё как будто померкло. И тотчас возникло ощущение… мне его трудно передать… такое родилось чувство, будто у тебя что-то очень важное отняли, обманули и обокрали…
Девица, отпустив меня на свободу, игриво спросила:
— Ну, как, ты живой?
Я ей не ответил. Я ее видел, как в дымке.
— Для первого раза неплохо, — сказала гельветка. — Конечно, поторопился. Но этому надо учиться.
Я молчал. Я плохо понимал, что она мне говорила.
— Ладно, приходи в себя. А я пойду. Я немного замерзла, — сказала девица, встала на ноги, вышла из воды и скрылась в кустах.
…Сколько я пробыл в озере, не помню. Но помню, что, когда шел домой, всё мне казалось будто в тумане. Когда же туман отступил и рассеялся, я увидел грязное озеро, пошлое небо и гадкое солнце. Никогда до этого мир не выглядел таким гадким, таким пошлым и грязным.
Но удивительно! Самого себя я гадким не ощущал. Я не собой брезговал — я брезговал всем, что меня окружало. Такое вот, с позволения сказать, послевкусие.
VII. Дома меня встретила Лусена.
— Что случилось? — быстро спросила она.
— Н-н-ничего.
— Почему ты такой бледный?
— Разве я б-бледный?
Только после второго своего ответа я понял, что снова стал заикаться…Ты ведь помнишь: после гибели отца я года два заикался. А потом Рыбак меня вылечил, (см. «Детство Понтия Пилата).
Лусена больше не задавала вопросов. Она обняла меня, прижала к груди и на ухо
— Это от радости. Не пугайся. Вчера был такой замечательный день. Столько волнений. Всё пройдет. Только не бойся. И не думай об этом. Пройдет. Обязательно. Только пугаться нельзя.
Я высвободился из ее объятий и сказал:
— Откуда ты в-взяла, что я испугался?
Она снова потянулась ко мне и хотела прижать к себе.
— Не т-трогай меня! — раздраженно вскричал я.
…Клянусь тебе, Луций! Впервые в жизни мне стало не просто неприятно — мне стало противно, что Лусена меня обнимает и вообще ко мне прикасается.
Я взял книгу Вергилия и пошел на крышу главного дома; хозяин был в отъезде. Я принялся вслух декламировать первую книгу «Энеиды», но заикался чуть ли не на каждой строчке.
Я спустился вниз, взял Назоновы «Любовные элегии» и снова поднялся на крышу. Читая Овидия, я продолжал заикаться.
Тогда я опять спустился вниз и взял «Оды» Горация.
Ты знаешь, у Горация такой ритм, словно сами стихи его заикаются.
Я правильно рассчитал. Читая на крыше четыре первые оды, я лишь изредка запинался. А пятую прочел, представь себе, ни разу не заикнувшись. Вот эту:
Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне, Что тебя обнимал в гроте приветливом, Весь в цветах, раздушенный, — Для кого не украсила Ты и светлых кудрей?Начитавшись Горация и, как говорят военные, на нем «закрепив успех», я «развил успех», вернувшись к Овидию, а на вергилиевых гекзаметрах окончательно восторжествовал над своим пришлым косноязычием.
К вечеру я уже не заикался и за ужином в нашем флигеле живописал Лусене, как я на крыше декламировал знаменитых римских поэтов.
Она, впрочем, как я догадываюсь, подглядывала за мной и подслушивала, когда я упражнялся.
Лицо ее теперь светилось счастьем и благодарностью. Но дотрагиваться до меня она не решалась. Эта женщина всегда чувствовала то, что другие не чувствуют, и будто видела то, что не могла видеть воочию.
VIII. Заикание повторилось, когда на следующий день между первым и вторым завтраком я пришел на виллу Вардия.
Гней Эдий встретил меня само радушие и оживление: едва я, поднявшись по широким гладким ступеням, вступил в первый, восточный, перистиль с ионическими колоннами из белого мрамора, с вазами из порфира и разноцветного гранита, как мне навстречу из таблинума выкатился кругленький и лысенький человечек.
— Поздравляю! — радостно воскликнул он.
— С чем? — коротко и сумрачно спросил я.
— Как это, с чем?! С тем, что ты стал наконец мужчиной!
Вардий хотел заключить меня в объятия, но я отступил к фонтану. Помнишь? В первом перистиле в фонтане стоял мраморный мужчина, читающий свиток. Я внимательно оглядел этого чтеца, повернулся к своему собеседнику и по-прежнему сумрачно ответил:
— Ты считаешь, что с этим… с этим стоит поздравлять? — Слово «поздравлять» я произнес с коротким придыханием — «п-поздравлять». Я это не намеренно сделал. И сам удивился, что снова стал заикаться.