Великий полдень

Морозов Сергей

Я рассказал ему о симпатичном голубоглазом официанте. О том, как тот, едва увидев фотографию и сообразив, кто я такой, вызвался помочь, дал мне взаймы.

— Забавно, — хмыкнул Папа, — забавно.

— По всему видно, хороший человек, — сказал я. — И надежный. Может быть, пристроишь его куда-нибудь, найдется у тебя для него местечко?

— Наверняка дрянь, тупица, — поморщился Папа. — Как его имя?

— Не знаю…

— Ха-ха! Просишь за него, а сам даже не знаешь, как его зовут. Мне это нравится!

— Говорю тебе, Папа, я был, как во сне. Кстати, потом он мне действительно приснился. Ты и он были как будто одно лицо… — пробормотал я, вспомнив вчерашний сон. — Но, кажется, он правда симпатичный человек.

— Всё у тебя, Серж,

сплошное «кажется». А я говорю, наверняка какая-нибудь дрянь… Но как он, однако, быстро сориентировался с фотографией! Пожалуй, не такой уж он и тупой. Может быть, даже очень шустрый. Впрочем, черт с ним! А ты, поди, думал, что вокруг тебя вьются, что тебе все обязаны…

— До сих пор не могу поверить, что с доктором такое приключилось! Все словно какая-то галлюцинация. Ничего не понимаю!

— Так, может, действительно галлюцинация, а он жив-здоров? — мрачно пошутил Папа и зевнул.

— Погоди, Папа, — спохватился я, — ты сказал, что девушки упоминали Парфена с Еремой? Что ты об этом думаешь? Не сомневаюсь, что тебе все известно. У тебя всегда все, как на ладони, иначе ты бы не был Папой!

Он посмотрел на меня так, словно говорил: да, я — Папа, это верно, и, конечно, мне все известно, но за какие такие твоих заслуги я должен тебе это рассказывать? С какой такой радости?

— Что если одна из них действительно была девушкой этого Еремы, — рассуждал я, — и Ерема из ревности расправился с бедным доктором?

— А может, и обе Еремины.

— Ну да…

— Вот видишь, — усмехнулся Папа, — а говоришь, что ничего не понимаешь.

— Так как же на самом деле? — растерянно спросил я.

— А вот ты поезжай и сам разберись с братьями, — предложил Папа. — Как раз выяснишь что чему соответствует. Я тебе и людей дам, а?

— Шутишь! — покачал головой я.

— Нет. Займись делом. Тебя ведь возмутило произошедшее с доктором, правда?

— Ты шутишь…

— Я тебя проинструктирую. Дело важное, срочное. Что скажешь?

Я совершенно растерялся. Прежде Папа никогда не обращался ко мне ни с чем подобным. Даже не намекал.

— Ну что, — настойчиво допытывался Папа, — согласен? Да или нет? Нужно дать ответ, Серж! — Он по-прежнему лежал на диване, задрав ноги в дорогих кожаных туфлях ручной работы, и не сводил с меня глаз. — Что, неужели, опять не хочешь? Опять нет? Нехорошо, Серж, очень нехорошо!

К счастью, в этот момент со стороны мостков послышались гулкие шаги.

— Кто это там? — поинтересовался Папа, не меняя позы.

Я выглянул в окно. К нам направлялся начальник Папиной охраны Толя Головин.

— Это Толя.

— Ладно, — сказал Папа, — не переживай! Должно быть, за тебя уже другие поработали. Разобрались без тебя. Как всегда.

Толя Головин поздоровался и вопросительно взглянул на Папу, как бы спрашивая, можно ли говорить при мне.

— Присоединяйся, Толя, — сказал ему Папа, кивнув на стол.

Толя Головин по-свойски присел за стол и отломил себе большой кусок остывшей утки.

— Вкусно, — сказал он, погружая зубы в нежную мякоть.

— Вот, — продолжал Папа, — Серж интересуется, как это доктора угораздило подвернуться Ереме страшному… У тебя есть версии, Толя?

Пусть по своему обыкновению мрачновато и не смешно, но Папа все-таки подтрунивал надо мной. Это было ясно. Я понял это, как только Толя Головин принялся докладывать Папе обстановку.

Бедняга доктор с его отрезанными ушами был лишь незначительным звеном в глобальном развитии событий. Папа нарочно держал меня в неведении и напряжении. Оказывается, на утреннем совещании как раз обсуждалась общая ситуация вокруг Москвы в свете грядущих выборов нового главы государства, а также перераспределение власти и сфер влияния после недавней кончины прежнего правителя. Было очевидно, что заговор против нас существует, и притом изобретательно организованный и масштабный, и его корни уходят Бог знает в какие глубины.

Даже Папа не имел полной информации о расстановке сил. Обсуждался доклад экспертов, следователей и аналитиков по ведомству безопасности, которые интерпретировали прошлое и просчитывали ходы на будущее. Это было что то вроде нескончаемой шахматной партии. Более точного сравнения применительно к политическим интригам не найдешь. Однако в отличии от шахматной, в этой партии участвовало не два соперника, а неопределенное их количество. И даже переменное их число. Участники появлялись, исчезали, появлялись вновь, а партия, начатая еще в незапамятные времена, продолжалась.

Теперь я находился в роли зрителя, а точнее невольного соглядатая, — хотя зритель я был не внимательный, а соглядатай и вовсе никудышный. Если уж на то пошло, разбираться в этих хитросплетениях мне вообще было ни к чему. Достаточно, что в глубине души я сознавал себя человеком, который сделал в этой пресловутой шахматной партии первый ход. Так или иначе я был настоящим и единственным творцом ситуации, сочинив и разработав идею Москвы, вокруг которой развернулась вся борьба. Обмолвись я об этом раньше, меня бы сочли сумасшедшим. Впрочем, раньше я и сам этого не понимал.

В самом начале моей работы мне казалось, что успех проекта целиком зависит от того, как я впишусь с ним в текущие события. В поисках вдохновения, я пытался проникнуться настроениями общества и как всякий обыватель считал себя хитрее государства со всеми его идеологиями. Начиная с юношеских увлечений всяческими социальными теориями и нигилистическими доктринами, я прошел все фазы скепсиса и критического отношения к идеологии как таковой. Давным-давно я ничему не верил на слово, не поддавался на агитацию и пропаганду, а к средствам массовой информации относился сугубо прагматически, а именно — пропускал мимо ушей «комментарии» и старался выуживать лишь голые «факты», из которых пытался составить «собственную» картину мира. Подобно нашим старичкам, я со вниманием смотрел телевизор, читал газеты и был уверен, что наблюдаю «реальную политику». К счастью, довольно скоро я понял, что и факты — не факты вовсе, а всего лишь осколки чужих мнений и точек зрения. Спасибо просветившим меня на этот счет Ницше и нашему профессору Белокурову. Последний доходчиво растолковал, что единственная реальность — это политическая воля отдельных индивидуумов, а все прочее, в том числе так называемые «факты», — нихиль, ничто. Я согласился всей душой. И, кажется, не расстался с этим убеждением даже в пору увлечения религией и в момент святого крещения.

Тогда мне еще не открылась суть происходящего, и я полагал, что градостроительные идеи следует разрабатывать с учетом, так сказать, «политических реалий». Я еще не понимал, что моя идея — сама по себе — станет единственной «реалией» и, подчинив себе всю «политику», заложит основы нового мироустройства… Между прочим Альга, подметив в идее Москвы элемент космизма, удивительно точно это почувствовала…

В то же время я чувствовал, что за поучениями и мнениями о. Алексея, иногда до смешного наивными и устаревшими до нафталинности, все же стоит нечто более авторитетное, чем в новейших интеллектуальных построениях… Взять хотя бы евангельскую пропись о том, что любая власть от Бога. Воля волей, но самые гадости и начинаются, когда волю употребляют на то, чтобы низвергнуть существующую власть. Сковырнуть можно болячку, а попробуйте-ка расковырять родинку. Раз уж выпал нам такой редкий и счастливый момент — умер наш старенький правитель естественной смертью, почему бы спокойно не подождать, пока все не образуется само собой и не будет избран наш всенародный кандидат? Может быть, и Москва-то моя возведена как раз для этого нашего нового Богоносца, и с его появлением идея Града приобретет свое полновесное воплощение?.. Я всегда подозревал, что у Папы имелось на этот счет особое мнение. Пожалуй, он сам считал себя рукой Божьей — что именно он, Папа, осуществляет высший божественный замысел, помогая восхождению Феди Голенищева.