Великий полдень
Шрифт:
Может быть, то, что мне казалось волевыми качествами Папы, на самом деле было проявлением его фатализма, его покорности судьбе? В отличие от меня, он всегда делал то, что требовали от него обстоятельства. Он был человеком огромной энергии, с этим не поспоришь, но энергия эта была изначально направлена в определенное русло. Если обстоятельства предоставляли ему возможность обогатиться, он обогащался. Если нужно было воевать, он воевал. Если время требовало, чтобы он был жестоким, он становился жестоким. Если инстинкт повелевал ему: «убей!» — он убивал. Если правила игры требовали, чтобы он проявил милосердие, он превращался в доброго самаритянина, щедрого спонсора. Даже отношения с женщинами складывались у него по тому же принципу.
Выходило, что Папа вовсе не обладал качествами сверхчеловека. Он не напрягал волю, не шел против течения, а наоборот, делал лишь то, что ему диктовали обстоятельства. Представился случай и возможность осуществить мой необычайный архитектурный проект, и он его осуществил. Не удивительно, что ему теперь кажется, будто это он построил Москву.
Я невольно сопоставлял себя с ним. Как часто в своей жизни я поступал вопреки здравому смыслу, даже во вред себе, и уклонялся от того, к чему подталкивала меня судьба! Если задуматься, в моем прошлом было куда больше противоестественного. И теперь, когда я получил от судьбы такой подарок — Москву, как воплощение моих грез и идей, я предпочел почивать на лаврах, вместо того чтобы держаться в центре московских событий, сблизиться с Папой, проникнуться общими интересами, получить по максимуму благ. Я столько перемечтал о моем творении, столько нафантазировал на эту тему, что и теперь поток прошлых мечтаний захлестнул мое настоящее. Пожалуй, моя жизнь действительно была сплошным сном.
В общем, Папе не нравилось то, как я жил.
Как бы там ни было, выпрашивать у него я, разумеется, ничего не собирался. Но я также был далек и оттого, чтобы сетовать на его «черную неблагодарность». Папа есть Папа. Единственное, что было для меня большой неожиданностью, — сколько пренебрежения было в его отношении ко мне. Он не желал, а может быть, был неспособен увидеть во мне творца Москвы. Но и это я мог понять.
— Что ж, — задумчиво проговорил я. — Если честно, мне и самому иногда не верится, что я сотворил такое чудо. Не Господь же Бог я, в конце концов. Не Сверхчеловек…
Папа снисходительно кивнул. Дескать, вот-вот, о том и речь.
— Но с другой стороны, — продолжал я, не обращая внимания на его снисходительность и презрительную улыбку, — именно я днями и ночами корпел над макетом. Резал, склеивал бумагу, картон, пенопласт. Мастерил из проволоки подобие коммуникаций, энергетических систем, внутренних гидротехнических сооружений. Раскрашивал стены, крыши и мосты. Ползал вокруг, заглядывая игрушечные, еще несуществующие кварталы и внутренние дворики. Я помню, как мысленно уменьшался до размеров муравья, мечтая забраться в крошечные ворота главного терминала и пройти по улицам, площадям, туннелям сказочного города… Недавно, наблюдая, как Косточка с Александром возятся с макетом, я очень хорошо представил себе их состояние. Я чувствовал себя таким же ребенком, — признался я. — Также, как и мне, им страстно хотелось уменьшиться. Чтобы проникнуть внутрь. Чтобы хозяйничать там…
— Как?! — вдруг вскричал Папа и даже вскочил из-за стола, едва не опрокинув кресло. — Ты хочешь сказать, что у тебя дома хранится макет Москвы? Я тебя правильно понял?
— Ну да. Что здесь такого? —
— Черт! Это черт знает что такое!
— Да в чем дело?
Но Папа меня не слушал. Он ожесточенно ткнул пальцем в пульт внутренней связи и крикнул:
— Толя! Что происходит? Я только что узнал, что у Сержа дома находится полный макет Москвы. Со всеми коммуникациями, переходами и ходами сообщения. Прекрасный подарок врагам!
— Господи, Папа, — услышал я голос Толи Головина, — это невероятно. После конкурса мы наглухо засекретили все материалы.
— А самую простую возможность утечки прошляпили, — снова крикнул Папа.
— Немедленно лечу к Сержу! — сказал Толя Головин.
— Что там у тебя еще припрятано? — Папа метнул на меня мрачный взгляд.
— Все… Все, что прилагалось к проекту, — ошеломлено пробормотал я. — Чертежи, документация, виртуальные планы на компьютере…
— Ты понял, Толя? — снова наклонился Папа к внутренней связи. — Чтобы все изъять, все подчистить. Надеюсь, еще не поздно. Действуй!.. Вот так, — проворчал он, выключая связь, — обо всем приходится заботиться самому.
— Погоди, погоди! — запоздало спохватился я. — Что значит изъять? Это же мои личные материалы! Я сохранил их на память. Они мне ужасно дороги.
— Успокойся, Серж. Тебе, конечно, все будет компенсировано. Я заплачу и за макет, и за материалы. Останешься доволен.
Он выбрался из-за стола, подошел к своему знаменитому сейфу и, отомкнув дверцу, вытащил несколько тугих пачек новеньких червонцев и шлепнул их передо мной на стол.
— Тут тебе и за клей, и за картон с пенопластом. Ты доволен?
— Что ты суешь мне свои деньги! — вскричал я. — Хоть для приличия сначала меня спросил, как мне это нравится. Как ты смеешь хозяйничать у меня дома!
— Ненужные нервы! — поморщился Папа. — Опять не доволен? Думаешь, мало? — Он приподнял бровь, перебирая пачки. — Но это больше не стоит. К тому же, если рассуждать юридически, тебе за твою работу уже заплачено. Так что это, так сказать, компенсация за моральный ущерб.
— Ты думаешь меня осчастливить своими паршивыми деньгами? — крикнул я.
— Больше я тебе все равно не дам, — угрюмо повторил он. — И этого, уважаемый, выше крыши.
— Подавись ты своими деньгами!
— Ну да, — повышая голос, кивнул Папа, — как я забыл, ты ведь у нас катишь под блаженного. Ты и без денег навечно счастлив. Одним ощущением… В Москву захотел! Вот тебе Москва! — Он сложил кукиш.
— Удивительно! Что с людьми деньги и власть делают! — в сердцах воскликнул я.
— Ты припрятывал у себя секретные материалы! Уж не снюхался ли ты с моими врагами, а? — выкрикнул в ответ Папа. — Вот что надо выяснить!
— Эдак скоро у тебя все врагами сделаются! А между тем ты сам себе — первейший враг!
— Болван! — заорал он.
— Мерзавец! — заорал я в ответ.
— Скотина!
— Негодяй!
Так мы орали друг на друга, перебрасываясь ругательствами, как дети, случается, яростно перебрасываются подушками. Но в том-то и дело, что мы были не дети, и я наговорил такого, чего не стоило говорить ни в коем случае. Глядя на Папу, на его лицо, перекошенное злобой, как бы почерневшее, несмотря на алевший на щеках румянец, мне сделалось не по себе. Таким я его никогда не видел. В эту секунду мне и в голову не пришло, что мы с ними старые товарищи, дальние родственники. Какие к черту, товарищи и родственники! В его серых, чуть водянистых глазах было что-то беспредельно ненавидящее, чужое, тупо-жестокое. Я уже говорил, что он всегда казался мне довольно заурядным человеком. Увидеть подобную тупую ненависть в глазах заурядного человека, столкнуться с ним лбом на узкой дорожке и почувствовать всю его упертость — вот от чего действительно становилось страшно.