Великий полдень
Шрифт:
— Я же говорю, у тебя мания величия, — отмахнулся Папа. — Твое участие в этом деле — чистая формальность. А что касается заказов и подрядов, я все равно бы этого добился. Иначе и быть не могло. По справедливости.
— По справедливости? — усмехнулся я.
— Ну конечно. Неужели, когда столицу охватил такой строительный бум, я должен был спокойно смотреть, как будут распыляться колоссальные средства? Как ничтожества и бездарности будут наживаться за счет государства? Я сделал то, что должен сделать для Отечества любой патриот. Я действовал в национальных интересах и поступил так, как подсказала мне совесть.
— Да брось ты! — недоверчиво улыбнулся я. — Когда с такими речами выступает наш всенародный кандидат Федя Голенищев, это я еще могу понять. Но ты, Папа, кажется, пока что не кандидат? К чему здесь, между нами, эта
— Нет, Серж, — покачал головой он, — ты ошибаешься. Это не демагогия. Это мои убеждения. И очень жаль, что у тебя у самого нет убеждений. Были бы у тебя убеждения, жил бы ты в Москве…
— А по-моему, ты сейчас валяешь дурака, — сказал я.
— Впрочем, зачем тебе вообще апартаменты? — продолжал Папа. — Ты и так живешь в двух шагах от Москвы. Можешь на нее любоваться сколько душе угодно… А там, глядишь, Москва разрастется, и ты окажешься в Москве! Просто наберись терпения, — с усмешкой добавил он, — подожди немножко.
Подожди, мол, пока рак на горе свистнет.
Я видел, что он лицемерит. И притом нарочито грубо. Как будто специально, чтобы еще больше меня задеть. Он знал, что говорил. Первоначально Москва была задумана как открытый вовне и непрерывно расширяющийся архитектурный комплекс. Все идеальное и прогрессивное, что только содержалось в ней, должно было постепенно и беспредельно раздвигаться — и в конце концов распространиться своими восемью лучами по всему окружающему пространству. Может быть, облагородить целый мир. Тут важен был сам принцип расширяющейся, умножающейся красоты. Пусть не сразу, пусть на тысячу лет, но именно с этой ясной практической перспективой.
Я до сих пор был уверен, что именно эта особенность моего проекта не только дала Папе главный козырь в жесточайшей борьбе с конкурентами в ходе конкурса архитектурных проектов, — но, что еще важнее, после широкомасштабной рекламной компании позволила развернуть строительство такими невиданными темпами и с таким размахом.
Строительство в столице велось поистине со всенародным энтузиазмом. Было распродано некоторое количество мелких паевых сертификатов, «народных» акций на право будущего владения частичками недвижимости в Москве. Правда, очень скоро большинство из них быстро скупили посредством нескольких виртуозно организованных биржевых спекуляций. Словом, проект нового комплекса всколыхнул все общество. Благодаря небывалой идее даже наметилось объединение различных политических течений, — как будто новый комплекс был главным русским святым храмом, градом небесным… Но потом все изменилось к худшему. Честно говоря, я даже не заметил, как это произошло. Общий образ, конечно, остался прежним, однако Москва обособилась, застыла в своих нынешних границах и более не расширялась. Пространственная перспектива исчезла. Москва начала расти исключительно вверх и вглубь, все больше напоминая осажденную крепость. Я начал догадываться, какого рода перспектива уготовлена проекту в целом. Тут просматривалась некая новая идея, которую я еще не мог внятно сформулировать. Все шло к тому, чтобы закрепить и увековечить схему жесткого и, видимо, не случайного разделения. Москва — урбанистический конгломерат, сгусток нервной энергии, существующий замкнуто внутри себя и являющийся абсолютным средоточием власти. Вокруг нее — враждебное пространство, именуемое Городом. И, наконец, Деревня — некая изолированная территория, своеобразный природный заповедник, что-то вроде искусственного Эдема — чистого, беспорочного, бесконфликтного…
Я не мог сдержаться.
— Тебе лучше меня известно, что Москва перестала разрастаться. Она давно застыла в нынешних границах! — воскликнул я. — Извращается вся первоначальная идея, мой оригинальный проект!
— Какая идея? Какой проект? — нехорошо усмехнулся Папа. — А может, у тебя и вовсе не было никакой идеи? И проекта не было. Идеи ведь они вообще никому не принадлежат. Разве одному Богу. Они витают в воздухе. В любом количестве. А таких гениев, как ты, стоит мне только свистнуть, под моей дверью соберется очередь через весь Город!
— Я — архитектор, — пробормотал я, чувствуя, что веду себя по меньшей мере глупо, я как будто в чем-то оправдывался. — Если бы не мои идеи, не мой проект, не было бы ни строительства, ни подрядов. Ни Москвы вообще!
— Ты — архитектор? — удивился Папа. — Неужели?
— Ну да, я архитектор. По крайней мере и в Москве,
— Ах, в этом смысле… — поджал губы Папа. — Что ж, меня тоже все называют Папой. Даже ты. Я не возражаю. Хотя я никакой вам не Папа. Мне это даже нравится.
— Вот именно, тебе это нравится! Нравится чувствовать силу и власть, нравится думать, что ты для окружающих вроде отца родного.
— Ну ну, значит, не получил апартаменты в Москве и, как маленький, обиделся на меня?
— Что мне на тебя обижаться? — вздохнул я. — Как бы там ни было, все-таки благодаря тебе началось строительство. Если бы ты не был Папой, может быть, мои идеи действительно до сих пор витали бы в воздухе — и только… Однако все таки я начал это дело. Если бы не я — свисти не свисти, ничего бы у тебя не получилось, ничего бы ты не построил. Это главное. Я родил идею, посеял зерно. Если бы моей идее следовали и дальше, комплекс разрастался бы сам собой. Принципы преемственности, развития, самосовершенствования заложены в самой его основе. Вообще говоря, мое участие на поздних стадиях даже не требовалось. Это самостроящийся, саморазвивающийся комплекс. В этом его особенность!
— Нет, уважаемый, как бы не так, — упрямо возразил Папа, — ничто не делается само собой, не строится и не развивается. Комплекс строили люди, люди работали.
— Ты понимаешь все слишком буквально.
— Нет, я понимаю так, как оно есть на самом деле.
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — покачал я головой. — Тебе прекрасно известно, сколько я работал над проектом.
— Чепуха, — отмахнулся Папа. — Ты бездельник и фантазер. Причем самого худшего рода. Если ты и участвовал в процессе, то давным-давно самоустранился. Весь проект, всю документацию составили за тебя. А ты… никто, ничто, ты — нихиль, — заявил Папа.
Хоть мне обидно и дико было слышать от него подобные вещи, но в данном случае он меня едва ли не развеселил тем, что вдруг употребил словечко «нихиль».
Собственно, когда-то это было мое любимое словечко. Вернее, конечно, не мое, а из лексикона того же доброго старомодного Ницше, идеями которого я так увлекался в пору нашей молодости. Теперь-то они, эти идеи, поистерлись у меня из памяти, не оставив заметного следа. Если и остался, отчасти видоизменившись, один сильный образ, то это прекрасная аллегория Великого Полудня, когда солнце сияет в зените, предметы не отбрасывают тени, а человек идентичен самому себе в легендарный миг своего абсолютного становления. Я уже упоминал о своем давнишнем увлечении Ницше, но главное забыл сказать. Еще до «охристианивания» и «воцерковления» большей части нашей компании, подстрекаемые профессором Белокуровым, а в особенности, его богемной половиной, нам казалось чрезвычайно забавным втягивать в философские споры нашего строгого о. Алексея. Я еще не растерял остатки молодого романтизма и время от времени горячо дискутировал на философские темы. Часто к нам присоединялся и дядя Володя. Особенно мы любили гадать-рядить насчет того, как войдем-таки когда-нибудь (хотя бы в аллегорическом смысле) в сладостный Великий Полдень, как будем веселиться и прыгать на его зеленых лужайках под древними дубами.
Папа, если присутствовал при этом, как правило помалкивал. Я догадывался, что он не слишком улавливает смысл столь интеллектуальных вещей, как Великий Полдень, Вечное Возвращение или Переоценка Ценностей. И даже презирает философию как таковую. Мы-то считали себя такими-сякими змиями премудрыми, сподобившимися, посвященными в высшее знание, а ему на это высшее знание было глубоко наплевать. И когда о. Алексей, как водится, отпускал нам с профессором дурака, Папа одобрительно усмехался. А между тем мне всегда казалось, что Папа являл собой образцовую иллюстрацию теории Воли к Власти, и в этом смысле, по идее, из него должен был бы сформироваться инстинктивный, природный ницшеанец и богоборец. Кто как не он являлся воплощением сверхчеловека с его свободной непреклонной волей, подчиняющегося лишь собственным инстинктам! Но нет, при всех своих волевых качествах, он безоговорочно поддерживал о. Алексея, а затем, в пору возрождения интереса к религиозным традициям и вообще массового увлечения религией, крестился, как говорится, в первых рядах и, насколько я мог судить, не колебался и не испытывал с тех пор ни малейших сомнений ни в вере, ни в каких — либо церковных догматах. Тут была какая-то нестыковка.