Великий страх

Гедеон Роксана Михайловна

Я шла смотреть на казнь. Не потому, что любила подобные зрелища или была любопытна. Королева Франции попросила меня наблюдать за всем этим, чтобы потом рассказать ей. Ибо сегодня впервые в истории намеревались повесить аристократа, а аристократом этим был сорокашестилетний Тома де Фавра, маркиз, полковник королевской службы.

Дело, за которое его судили, было темное. Утверждалось, будто маркиз де Фавра составил чудовищный заговор с целью перебить национальную гвардию, прикончить главных должностных лиц Парижа и, похитив короля, увезти его в Перонну, дабы освободить от диктатуры черни. Я полагала, что все

это слишком нелепо, чтобы быть правдой. У Фавра, даже если он имел сообщников, не могло быть ни сил, ни средств для этого. Может быть, он и замышлял нечто подобное, но вряд ли претворил хоть один свой замысел в жизнь.

Мария Антуанетта тоже не была осведомлена об этом. Следовательно, если уж и королева оставалась в неведении, этот чудовищный заговор либо жил пока только в голове маркиза де Фавра, либо был от начала и до конца выдуман новыми революционными властями – и чтобы призвать санкюлотов к бдительности, и чтобы получить предлог еще более стеснить короля и его семью в их свободе.

Второе предположение казалось мне более правдоподобным. Толпа ежедневно громко требовала, чтобы хоть кто-то был вздернут на виселице: ну, если не принц де Ламбеск, то хотя бы его изображение. Совсем недавно усилиями короля были освобождены Ожеро и барон де Безанваль, виновные только в том, что 14 июля честно исполняли свой долг и защищали принцип легитимности. Революции нужна была жертва. И она нашлась – в лице Фавра. Не потому ли и суд был проведен с какой-то инквизиционной поспешностью, без заслушивания лиц, свидетельствующих в пользу обвиняемого.

Из тюрьмы Шатле он должен был проследовать к Собору Парижской Богоматери, где принести покаяние, а потом отправиться на Гревскую площадь, где стояла виселица.

Вешать аристократа! Можно ли придумать что-нибудь более унизительное? Испокон веков дворянам рубили головы, виселица существовала для простолюдинов. Но Собрание отменило титулы и сочло нужным сделать всех равными и перед смертью.

Я презрительно усмехнулась. Да, с некоторых пор я стала не принцессой, а гражданкой. Декрет Собрания гласил: «Запрещено всякому французскому дворянину принимать или сохранять титулы принца, герцога, графа, маркиза, шевалье и др. и носить какое-либо другое имя, кроме своей настоящей фамилии». Нельзя было даже одевать в ливреи слуг и иметь гербы на своем доме или экипаже. Стоит ли говорить, что я не спешила исполнять все это, хотя за ослушание полагался штраф, в 6 раз превышающий платимый мною налог.

Да мне вообще это казалось смешным – то, что мне теперь запрещают называться так, как я называюсь с детства. Похоже, это Собрание всерьез воображает, что стоит издать какую-то бумажонку, и от сословия аристократов и следа не останется.

Я остановилась на углу улицы Пелетье и, встав на цыпочки, попыталась оглядеться. Осужденного и процессии еще не было видно, хотя часы на Ратуше пробили девять вечера. Из разговоров вокруг я поняла, что маркиз де Фавра находится в Ратуше – вероятно, диктует свое завещание. Чернь уже начинала раздражаться и, полагая, что Фавра бежал с заднего крыльца, предлагала повесить муниципальные власти вместо осужденного.

Тщетно я пыталась пробраться сквозь толпу поближе к эшафоту. Оттуда, где я стояла, почти ничего не было видно. Я, если останусь здесь, ничего не смогу рассказать Марии Антуанетте. Кроме того, меня

так толкали, так душили невыносимыми запахами, что мне могло сделаться дурно, хотя по природе я не падала в обморок по любому поводу. Приподнявшись на цыпочках, я еще раз оглядела толпу, пытаясь увидеть кого-нибудь из знакомых аристократов, расположившихся удобнее, чем я. Но среди пятидесятитысячной парижской толпы я не видела ни одного экипажа. Увы, аристократия оказалась забывчивой…

Но я же должна увидеть маркиза, увидеть его лицо, понять, авантюрист он или благородный человек, преданный принципам роялизма! Я уже начала отчаиваться, как вдруг свет факелов выхватил из темноты большую роскошную карету розового дерева, отделанного золотом.

Я узнала ее, это была карета Рене Клавьера. Стало быть, он приехал поглядеть на казнь? Конечно, он будет радоваться тому, что сегодня вешают дворянина! Раздраженная, я никак не могла заметить в карете профиль Клавьера. Где же он?

Я увидела банкира на пороге какого-то то ли кабачка, то ли лавки. Ожидая прибытия Фавра, он, очевидно, вышел из кареты. И, черт побери, он правильно сделал, ибо до экипажа мне все равно не удалось бы добраться сквозь толпу! А теперь я попрошу у него помощи…

Попрошу очень вежливо, так, как только смогу. Он не сможет мне отказать. Прислал же он в Версаль записку с предупреждением… И вообще, Клавьер, наверное, не такой уж плохой человек. Он остроумный, образованный. Не очень вежливый, конечно, но ведь и я была слишком высокомерна. Он никогда не причинял мне зла. Нет ничего постыдного в том, что я попрошу его об услуге.

Сквозь толпу, которая здесь была не такой уж плотной, я пробралась к порогу лавки. Банкир разговаривал с каким-то приказчиком, но я, не церемонясь, тронула его за рукав.

– Господин Клавьер, мне нужна ваша помощь.

Делая вид, что ужасно поражен моим появлением, он отпустил приказчика и чуть приподнял шляпу.

– О, приветствую вас!..

«Он мог бы поклониться и более почтительно, – мелькнула у меня мысль. – В конце концов, я его клиентка».

– Это ваша карета стоит там, сударь?

– А вы бы хотели снова ею воспользоваться?

«Черт побери, – подумала я, – как он быстро догадался». Я окинула его взглядом. Как всегда, одет он был роскошно – в темный плащ, подбитый горностаевым мехом, шляпу, украшенную изысканным плюмажем, в руках держал трость, но в его виде я, сколько ни старалась, не могла подметить той плебейской тяги к внешнему блеску, яркости, которую подмечала в облике многих богатых буржуа. Он имел вкус, этот банкир.

– Боже мой, мадам, вы опять в черном, – улыбаясь, сказал он. – Вы меня поражаете. Неужели вам и впрямь хватит мужества доносить траур до самого июля?

Он даже помнил, когда исполнится год со дня смерти Эмманюэля. Я нахмурилась, чувствуя, что он говорит не о том, за чем я к нему подошла.

– Сударь, – сказала я почти гневно, – смеяться над трауром, что вы делали уже не раз, – скверный поступок, и это, поверьте, ничуть вас не украшает.

– Я полагаю, вы подошли ко мне не за тем, чтобы сообщить это, принцесса?

Я закусила губу. Это его обычное поведение – оказывая услугу, напоминать, что тебе приходится при этом чем-то поступаться – либо гордостью, либо самолюбием. Я не отвечала, вернее, не могла заставить себя ответить.