Великий тес
Шрифт:
— Первый раз вижу гулящего не вора, а работящего хозяина. И чего тебе, такому справному, в Устюге-то не сиделось?
Устюжанин, услышав похвалу, повеселел, горделиво приосанился. Но от нечаянного вопроса сник, пробормотал что-то о судьбе. Пытать его о прошлой жизни Осип не стал. Он был так доволен хозяйством, что почел за счастье передать его в умелые руки. На радостях достал из тайного погребка бочонок с ягодным вином, выбил пробку, попробовал вино сам, дал попробовать устюжанину, крякнул от удовольствия и предложил:
— Оставайся совсем! А я в острог, на службы!
Люди
Перед Крещением, в самый разгар зимних праздников, когда от веселья отяжелела голова, приснилось Ивану, что полез за печь, а там — шебалташ. Проснулся он до рассвета, на полатях. Жена лежала под боком. Дети спали. Уже и думать забыл о чудной безделушке, но снова стояли перед глазами бесовские бляхи, которые носил много лет.
Уснуть Иван так и не смог, ворочаясь с боку на бок, дождался, когда поднимется жена и затопит печь. Наконец она раздула огонь, поставила под образа сына и дочь, велела мужу читать молитвы начальные. Иван неприязненно отмахнулся:
— Сама читай! — и с горящей лучиной полез за печь.
Он убрал старый шушун, отодвинул седло, все заплесневелое, давным-давно брошенное женой в кучу. Заглянул в щель, там тускло блеснуло золото. Сон был в руку.
— Ни дна тебе, ни покрышки! — тихо выругался, вытаскивая шебалташ с позеленевшей кожей ремня. «Вот же пристал! — подумал с тоской. — Нет, не на ветер камлал кетский шаман. Знал, что говорил!»
И томило его душу недоброе предчувствие до самой весны, а она застала сына боярского на Тасее. Прошел лед. По наказной памяти воеводы Похабов повернул от устья Тасееевой реки в Рыбное зимовье на Ангаре. Другой год здешние тунгусы исправно платили ясак и не заводили смут. В зимовье, на высоком скалистом берегу, жили два старых стрельца и казак Лапа Гаврилов.
Служилые радостно встретили Похабова с его людьми. Натопили баню. Угощая приевшейся до оскомины рыбой и ухой, осторожно сообщили о смутных слухах.
— Верь не верь, что слышали от верных ясачников, то говорим, — потупясь на скобленую столешницу, сказал Лапа при молчании товарищей. — Будто два казака, посланные зимой Дунайкой Васильевым с его отписками в Енисейский острог, до нас не дошли. Одни говорят, будто они померли в пути от голоду, другие — будто их тунгусы пограбили.
— А наши тунгусы будто слышали про это от аплинских! — поддакнули стрельцы. — Что правда, что не правда — разбери-ка?
— Скажу воеводе про слухи. Пусть думает, — отдуваясь после бани, пообещал Иван. Распаренный, румяный, он не спешил хлебать уху, а попивал квас да утирал лоб рукавом рубахи. Подумав, спросил: — А где они сейчас, те тунгусы?
— Ищи ветра в поле! — в один голос зашумели годовалыцики.
Иван с тремя спутниками отдохнул, принял ясачные меха и поплыл вниз на легком, четырехвесельном стружке. Утки и гуси косяками носились над рекой, кормились на отмелях и у берегов. Казаки стреляли из луков только
Неподалеку от острога, на Енисее, возле островов, приметили они спешно догонявшую их берестянку с одним гребцом. Иван велел казакам пристать к берегу и ждать. Вскоре они узнали в лодке того же Лапу Гаврилова из Рыбного зимовья. Он догонял казаков с новой вестью. Подгреб к стружку, схватился за борт. Не переводя дыхания, заговорил:
— Только вы уплыли, через день пришли к нам тунгусы с жалобой, будто браты не велели им давать ясак в Енисейский острог, а приказали платить Куржуму, Котуге да Коногору. И грозили побить их, если ослушаются. При том похвалялись, что всех казаков в Братском перебили, никто живым не ушел!
Лапа замолчал, вглядываясь в лицо сына боярского. Тот недоверчиво кряхтел и чесал бороду:
— Надо, однако, к воеводе плыть!
Загудел Енисейский острог от страшной вести, хоть и не было ей очевидцев. Десяток служилых, казачьи жены, церковный причт, мужской и женский скиты передавали друг другу похвальбу братских мужиков. Одни молились, другие подвывали с растерянными, отчаявшимися глазами, третьи просто молчали. От тех слухов воевода Андрей Племянников за несколько дней постарел и осунулся.
Никаких других вестей от Дунайки не было. Ясак он не присылал. Бездействовать и ждать посыльных из Братского острога становилось опасно. Все понимали, если слух подтвердится, придется нынешнему воеводе за свою медлительность ехать в Москву в цепях.
По другим слухам, с Кети в Енисейский острог шел новый отряд пленных ляхов и черкасов. Сын боярский Николай Радуковский спешно собирал с ближних служб казаков и стрельцов, оголял посты на тайных путях промышленных людей.
Иван Похабов по наказу воеводы снова кликнул охочих из гулящих и промышленных людей. Выбирать не приходилось: брал всех, кто соглашался идти в Браты без жалованья, за прокорм в пути и за боевую добычу.
— Полтора десятка! — ввалился в съезжую избу. Торопливо перекрестил лоб, откинулся на лавку. Добавил с неприязнью: — Отъявленная пьянь да голь: крест на шее, плошка да ложка.
— И то! — поднял красные от бессонницы глаза воевода. Виновато вздохнул, тоскливо взглянул на темные образа. — Бери их под свое начало! — Помолчав, добавил: — Зря я прошлый год послушался казаков и стрельцов! Опять же, послал бы тебя против их воли — тяжко бы было с ними.
— Тяжко! — согласился Иван. — Я бы и не пошел наказным атаманом! Наатаманился еще при Хрипунове.
— От ссыльных приходили выборные. Просили себе в атаманы Осипа Галкина, — тверже взглянул на него воевода.
— Добрый казак! — похвалил его Иван. — Умел с ними ладить, когда в Красный Яр ходили. А мне охочих кому другому отдать никак нельзя. Обидятся! Сам заманил, самому вести!
— Вот это правильно! — встрепенулся воевода. — По-христиански!.. А служилых людишек, которых я собрал с ближних служб, пусть ведет пятидесятник Черемнинов. Он недавно из Братов, знает, кого казнить, кого миловать и как к острогу подойти.