Великий тес
Шрифт:
— Как не знать? — кашляя и шмыгая носом, просипел пятидесятник. — В этих самых местах привечал нас с Хрипуновым и атамана Перфильева. И не илимский он, тасеевский!
— У тунгуса вся тайга — родина! — пояснил Радуковскому Иван.
Тот смахнул рукавицей с горячей кольчужки облепивших плечи оводов, вскинул глаза на Черемнинова:
— Хочет снова служить царю. Ясак за два года дал и вожей. Говорит, слышал, будто острог вырезан. А заводчик всей смуте — балаганец Куржум. С ним Кадым, зять его.
Пятидесятник, вытирая рукавом слезы, застилавшие глаза от едкого дыма,
— Может, и Кандукан с Оки с ними. Шаткий был князец.
— Разберемся! — Радуковский шлепнул себя по щеке рукавицей. Не выдержав атаманского степенства, тоже сунул нос в клубы дыма. — А еще сказывает Иркиней, что Куржум с окинскими и удинскими братами да с мунгалом Едокой в ссоре. Будто его, Иркинея, в яме держал, потому что отказался помогать в войне. — Атаман прокашлялся и добавил: — Смекайте! Если не лжет, у нас есть подмога, и большая!
— Если не лжет! — выругался Черемнинов. — Таких изменников, как Иркиней и его покойный брат Тасейка, свет не видывал. Лукашку, сына его, надо было аманатить!
Солнце висело в зените и палило нещадно. Караван продолжил путь к Шаманскому порогу. К вечеру подул ветер, разогнал гнус. По крутым берегам качали верхушками высокие, стройные сосны с редкой примесью лиственниц. На третий день при гулком рокоте воды на пороге суда подошли к острову, на котором был похоронен Яков Хрипунов.
Пожарище на месте бывшего зимовья густо заросло осинником. Иван Похабов с Филиппом Михалевым, не сговариваясь, пошли искать могилы казачьего головы и убитого стрельца Поспелки. Они нашли обновленный Перфильевым крест. Обошли его трижды, крестясь и кланяясь, сели у изголовья казачьего головы.
— Спишь, кум! — при шуме воды пробормотал Иван. — Ну и спи! Настена хозяйка добрая, в женах славная. Внука тебе родила. А я ему — крестный. Поди, не раскумимся, раз уж ты помер?
Филипп молчал, клоня к заросшему холмику седеющую голову. Он думал о своем. Так и не получалось у них с Похабовым душевных воспоминаний о зимовке на этом самом острове. Чудилось Ивану, будто между ними стоит Савина с виноватой и смущенной улыбкой.
Все, кто ходил через Шаманский порог, в голос уверяли атамана, что невозможно провести барку среди камнебоев. А тут еще снасти вконец изорвались, паруса, залатанные сырыми кожами, то и дело расползались по швам. Проходы между камней были мелкими. Река на пороге кипела, бушевала и пенилась, далеко по округе разносился ее грохот.
С бывалыми людьми на ертаульном струге Радуковский подошел к самым камнебоям, осмотрел бурлящий поток и согласился, что дальше можно идти только на стругах. Вернувшись, он оставил на острове барку, десяток ссыльных черкасов и казака Филиппа Михалева.
Тут лишь Иван разглядел, что старый товарищ плох. Подозревая в неприязни к себе, он не заметил, что у Филиппа будто вымороженные глаза. Не только с Иваном, со всеми служилыми старый казак разговаривал неохотно. Всякую свободную минуту старался уединиться и полежать. Черемниновские люди давно примечали, что Михалев шел на бечеве, превозмогая недуг.
Семь десятков ссыльных и служилых да охочие люди Ивана Похабова с вожами Иркинея двинулись дальше. С молитвами
В низовьях реки, на которой был убит Вихорка, стояло три тунгусских чума-дю. Увидев множество стругов и служилых, жители урыкита бросились в лес. В чумах остались их нехитрые пожитки и старики со старухами.
Черемнинов с вожами Иркинея и Митькой Шухтеем подошел к стану, заглянул под пологи кочевых балаганов. Вожи назвали мирный род, плативший ясак в прежние годы. Сказали, что в верховьях реки, где выпасы бедные, кочует какой-то братский род, который никому не платит ясак.
Гоняться за здешними тунгусами и братами было некогда и некому. Караван судов пошел под Долгий порог. После полудня Похабов приметил, что у Ивашки Струны лицо синее, как у утопленника. До сих пор он не замечал в своем отряде большого непорядка. Ругались, иной раз дрались из-за пустяков. Ивашка Струна тайком попивал настой табака и, дурной, задирал Илейку Ермолина. Тот трезвый снисходительно терпел его выкрики и тычки. Но и трезвое терпение было небесконечно.
— Что, крикун? — жалостливо посмеялся Иван над выходцем из калмыков. — Поганый язык выпросил-таки гостинец морде?
Струна бросил на сына боярского разобиженный взгляд. Шевельнул насупленными бровями. Губы его были разбиты и поджаты. Похабов снова хохотнул, сочувственно покачав головой. В мелочные споры подначальных людей он не входил, их обид друг на друга не разбирал: был доволен уже тем, что они не отстают от отряда.
И вдруг Иван приметил больше, чем разбитое лицо Струны. Васька Бугор глядел на него с ненавистью. Илейка сжимал и разжимал кулаки, скрежетал зубами, как при сильном недопитии. Другие охочие, вчера еще заискивавшие, поглядывали на него неприязненно и зло. Только толмач Шухтей да Антипка Сорокин опасливо жались к нему.
Так они шли день и другой. А вечером при грохоте воды будто прорвало плотину: охочие люди обступили сына боярского. Васька Бугор сипловато заревел:
— Чего ради терпим? Другой месяц тянем струги за один только прокорм. А жалованья нам государь не сулил?
— Почто не погнались за беглыми тунгусами? — комаром пропищал Ивашка Струна, прижимая ладонью коросты на губах. Хоть и бит Ермолиными, но был заодно с ними. — Почему не вызвался ясачить братов, про которых вожи говорили?
— Атамана спросите! — мирно ответил Иван и указал глазами в сторону костра Радуковского.
— А ты кто? — громче заревел Бугор, перекрывая рокот порога. — Сходи да спроси! Пусть нас ертаулами пошлет! Вдруг чего и добудем!
— Спрошу! — покладисто согласился Иван, поднялся, к разочарованию разъярившихся людей, подумал с опаской: «Если отпустить одних, передерутся между собой».
Он подошел к атаманскому костру в нужное время. Радуковский, завидев его, нетерпеливо помахал рукой.
— Как раз про тебя говорим!
Рядом с атаманом кружком сидели Василий Черемнинов, Осип Галкин, Михейка с Якунькой Сорокины.