Великий тес
Шрифт:
— Надежды нет, что Братский острог цел! — пояснил атаман для Ивана. — Говорим, что Куржум не дурак и ждет нас.
— Совсем не дурак! — согласился Похабов, скрывая свое близкое знакомство с князцом. — На Тутуре в аманатах был, наш язык знает!
— Как бы нам на засаду не наткнуться! Надо ертаулов послать!
— Мои охочие рвутся, аж буянят! — Иван придвинулся к атаману и добавил: — Ссыльных лучше при стругах оставить. А нам бы налегке уйти!
— Почему ссыльных? — обидчиво вскрикнул Осип. — Да они в бою не в пример кое-кому из старых казаков, не то что гулящим. — И съязвил: —
Иван кивнул с пониманием. Если останутся при стругах ссыльные, с ними должен был остаться и Осип Галкин. Спорить Похабов не хотел, а своих выгораживать не старался.
— Войны всем хватит! — осадил Осипа Радуковский. — Как бы не случилось так, что мы подойдем к острогу, а Куржум — к нашим стругам. Тут-то и надо постоять крепко, как умеют твои люди! — строго взглянул на Галкина. Тот сник, понимая, что сын боярский прав. Радуковский продолжил, поглядывая то на Похабова, то на Черемнинова: — Наберите из своих людей по десятку. Пусть каждый возьмет вожа. Пойдете двумя отрядами. А тебе, — строго взглянул на Ивана, — пятидесятника Черемнинова слушать. Он недавно здесь был, знает, кого казнить, кого миловать. Нельзя невинных побить!
Похабов вернулся к своему костру, присел с озабоченным видом. Глубокая морщина пролегла по переносице между бровей.
— Ну что? — обступили его охочие.
— Пойдете ертаулами. Десять человек. Остальные будут караулить струги.
— Давно бы так! — веселея, вскрикнул Васька Бугор. — А то идешь себе по бережку, будто в штаны наложил. На кой нам такой атаман: кашу есть да воздух портить.
И эти обидные слова стерпел Похабов, вспоминая наставления о христианском милосердии. Но со скрытым злорадством объявил:
— Сами решайте, кому идти, кому остаться!
Сказал и равнодушно разлегся на подстилку из бересты, надел на голову сетку из конского волоса, укрылся кафтаном, не желая слушать споров. Августовская ночь была тепла. Беззвучно ползала по сетке мошка. Оттого казалось, сонно гаснут и вспыхивают звезды.
Охочие утихли за полночь. Кидали жребий, ругались, тихонько дрались. На рассвете они бодро поднялись и раздули костер. Ивашка Струна был со свежими царапинами на носу, но весел. Двое гулящих, пришедших в Енисейский острог весной, смущаясь синяков и ссадин на лицах, глядели на Похабова с укором.
— Разобрались? — равнодушно спросил он. — Кто пойдет?
Бугор стал перечислять самых отъявленных скандалистов. Среди них Ивашку Струну. Назван был в ертаулы и Антип Сорокин, ничем не выделявшийся среди бурлаков.
Подкрепившись молитвой, едой и питьем, десяток служилых и десяток охочих людей под началом пятидесятника Черемнинова и сына боярского Похабова получили наставления атамана, взяли оружие и пошли в гору, в обход порога. Впереди шли тунгусские вожи со связанными за спиной руками. Они двигались осторожно, высматривая засады и взведенные самострелы.
Скатилось на запад солнце. Дойти до острога к ночи отрядам не удалось. Вспоминая Ермакову гибель, уже в сумерках служилые и охочие нашли бурелом, через который беззвучно не пройти ни зверю, ни тунгусу. Ночевали без костров, меняя караулы, переговаривались шепотом. Ночь
Едва подали голос сонные пташки, ертаулы подкрепились хлебом и двинулись дальше. Оба отряда шли размеренно, перебрасывая с плеча на плечо ручные полупудовые пищали. Тунгусские вожи стали двигаться осторожней: мелкими и быстрыми шажками бесшумно вырывались вперед, останавливались, замирали, прислушивались.
Отряды снова вышли к реке. Иван стал узнавать приострожные места. До полудня открылась гора с вырубленным лесом, с черными, обгоревшими надолбами на склоне. За ними темнела гарь бывшего острога, избы и амбар, осевшие грудой головешек.
Отряды разделились. Тот и другой до полудня не выходили на открытые места, осматривали окрестности, прислушивались. Затем по уговору
Черемнинов со служилыми пошел к сгоревшему острогу лесом, а Похабов с охочими двинулся напрямую, берегом, яланными полянами и просеками. Никто на его отряд не напал.
Охочие люди с вожем и сыном боярским поднялись на гору. Крестясь и кланяясь на восток, подошли к сгоревшим надолбам. Черными зубьями они торчали из выжженной земли. Возле них, там, где Перфильев принимал и угощал куржумовских братских мужиков, буйно поднялась трава. В ней белели тонкие человеческие кости. Кости были и среди головешек острога. Черные, обгоревшие, они рассыпались от прикосновения.
Из леса тихо вышел отряд Черемнинова. Вожам развязали руки, они присели на корточки, равнодушно поглядывали на лучи, крепкими зубами покусывали стебли травы.
— Похоже, выманили Дунайку из острога! — тихо сказал пятидесятнику Иван.
— На мякине провели! — насмешливо просипел Ивашка Струна. — Я все их хитрости знаю!
— Вот ведь! — перекрестился Похабов, не оглядываясь на Ивашку. — Дунайка, сколько его помню, всегда всех подозревал в хитростях.
— Видать, чуял судьбу, да не с той стороны! — вздохнул Черемнинов, тоже перекрестился, взглянул на солнце. — Хоронить поздно, и не стоит до подхода всех наших людей. Атаман ждет!
— Я думаю, подъехали князцы с десятком мужиков. Показали мешки с ясаком, — презрительно, как о чужих, и неприлично громко завизжал Струна. — Одарили тех, кто вышел к ним. Стали мясо варить, — кивнул на кости в траве, — зазывали на пир. Казаки на подарки падки. Доверились. Выпили по чарке, размякли душой, целоваться полезли, — Ивашка скривил толстые губы, цыкнул сквозь зубы. — Аманатов не обыскали, усовестились после подарков, как это за вашими водится.
— Попищи тут! — прикрикнул на него Черемнинов. — Осерчают покойники, придут ночью, ятра оторвут!
Струна осклабил большой, губастый рот в редкой, как у братского мужика, бороденке.
— Не оторвут! — злобно пискнул. — Руки короткие и обгоревшие!
На разговорившегося спутника со всех сторон зацыкали свои же охочие люди. Притом боязливо крестились, озирая окрестности. Служилые потянулись по склону к реке. За ними, накрываясь шапками, стали спускаться от пожарища и другие ертаулы. На берегу они обмылись водой, сели кружком.