Великий тес
Шрифт:
— Будет! — пообещал Похабов. — Сам напрошусь у старших воевод.
Богдан выспрашивал о Байкале и Селенге, о походе в Мунгалы. Простодушно охал и завидовал тем, кто голодал в засеках, отбивался от враждебных народов, на прощанье дал казакам с послами самый добрый струг, сушеного мяса и ржи в дорогу.
В Тобольск Иван Похабов добрался за четыре недели.
— Что везем? — со скучающим видом спросил у него казак на причале. Заметив в струге монаха, равнодушно скинул шапку, кивнул. При виде богато одетых нехристей оживился.
— А вот я по дурной башке-то тресну, — незлобиво пригрозил
Казак плутовато повел бровями, крякнул, хмыкнул и быстрым шагом стал подниматься к верхнему городу. Пока енисейцы вытаскивали из струга царские подарки, меха и пожитки, скитник Герасим положил обетное число поклонов на купола Софии и незаметно, как в Енисейском, пропал из виду.
Струг окружили ярыжники, стали прицениваться к соболям и лисам на одежде казаков, просили показать рухлядь, навязчиво назначали цену и уверяли, что дороже не продать. Иван только досадливо отмахивался от них. Дружинка с Кирюхой со смехом торговались. Семейка покрикивал, отталкивая чужаков от струга и от мунгал.
К пристани спускались тобольские сыны боярские в окружении десятка казаков. Иван сбил шапку на ухо, с важным видом назвался, представил им послов и протянул подьячему верительную грамоту енисейского воеводы.
Сдав послов и их подарки, енисейцы, в сопровождении все того же курносого таможенника, стали подниматься в съезжую избу. Пожитки их остались в струге, под охраной престарелого казака.
Тридцать пять лет прошло с тех пор, как Иван Похабов проехал через этот город молодым ссыльным казаком. При Федоре Уварове, когда он отбил Пелашку и со скандалом ушел на дальние службы, Тобольск выгорел дотла. Теперь город отстраивался заново, узнать что-либо можно было только по местности. Не было уже прежней Спасской башни, Софийский собор срублен заново, церковь и архиерейский дом были отделены стеной от обывательских построек верхнего города.
Узнал Иван земляной вал с Кошелевым рвом при въезде с нагорной стороны. В глубине его текла речка Курдюмка и впадала в Иртыш, отделяя нижний посад от верхнего.
Подступалась осень, под ногами шуршали желтые листья, принесенные ветром. День был ясный и теплый. Казаки парились в собольих шубах, сшитых для поездки, в пышных, богатых шапках, какие носили только приезжие из-за Енисея служилые. Савина не стала шить Ивану шубу, не желая портить и дешевить непоротых соболей, она сумела связать их в душегрею. Душегрея была надета под суконный кафтан и пышно выпирала из-под ворота.
Перво-наперво Иван с казаками отправился в главный собор города поставить свечи, заказать молебен об удачном пути и возвращении. В притворе нос к носу столкнулся со знакомым лицом под фиолетовой скуфьей.
Отступил на шаг, с недоумением разглядывая попа в добротной рясе: большой рот, вздернутый, будто выдранный, нос, редкие, висячие пряди бороды по щекам.
— Ивашка Похабов? — пискляво воскликнул тот, чем еще больше смутил сына боярского.
— Струна? — ахнул Иван, отступая еще на шаг. Узнал он бывшего охочего человека больше по голосу, чем по лицу. Глаза у него стали другими.
После окинского похода без неприязни
— Мать твою. Прости, Господи! — размашисто крестился.
— Кого изберет Господь, — оправившись от смущения, покорно вздохнул Струна, — на рожон не лезь, как Павел, будь ты хоть стрелец или разбойник!
— Да! Всяко-разно видел, но не такое.
Ивашка был в иеромонашеском чине. И не Ивашка, не Пятунка, а Иоанн. Он помог бывшим сослуживцам заказать молебен, поставить свечи, сам принял в казну храма по соболю с каждого прибывшего. Сказал, что служит при нынешнем сибирском архимандрите Симеоне. Дожидаться начала молебна он не стал. Но вдруг посреди храма пал на колени перед Похабовым.
— Прости, христа ради, что тебя, невинного, вязал, подстрекал в воду посадить! — завизжал, колотясь лбом в тесовый пол.
— Когда это было? — смущенно заворчал Иван. — Давно простил и забыл! — Стал поднимать на ноги монаха, а тот с рыданиями распластался на полу. — Простил и забыл! — прикрикнул строже. — Господь с тобой! Только встань, не позорь меня, старого, перед казаками и причтом.
Бывший Ивашка встал, поклонился, коснувшись пальцами пола, вытирая слезы, ушел по делам.
— Вот ведь! — оправдываясь, испуганно развел руками сын боярский.
Три дня енисейцы шлялись по городу и посаду, томясь вынужденным бездельем. Наконец их позвал тобольский главный воевода царский стольник Василий Борисович Шереметьев.
У ворот воеводских хором енисейцев встретил дворянин в немецком платье, с гладко выбритым лицом, с золотыми серьгами в ушах. Провел гостей к воеводе.
Приняв поклоны, тот стал расспрашивать о Байкале, о пути к мунгаль-скому царевичу Цицану. Путь этот явно был знаком ему по рассказам послов. Воевода усмехнулся и покачал головой, когда Иван Похабов сказал, сколько острогов надо поставить, чтобы закрепиться за Байкалом. Улучив подходящий миг, сын боярский напомнил о просьбе разголовленного Бекетова.
— Как же? — удивленно вскинул брови стольник. — Хорошо знаю его заслуги перед государем!
Он тут же позвал писца и потребовал выяснить, отчего Бекетов получил только половину денежного жалованья, а хлебное и солевое вовсе не получил. Забегали, засуетились писцы и подьячие. Не успели казаки закончить рассказ о поисках серебра, прибежал все тот же дворянин с серьгами в ушах. В руках его были грамоты. Он приставил к носу стекляшки и прочел, что в Братский острог Бекетов послан на приказ. А при сидении на приказе служилые снимаются с жалованья по прежнему указу.
— Он первых пашенных привез туда своим же заводом и содержанием! — сдержанно просипел Иван. — С кого ему там взять корма?
— Не могу знать! — слащавая улыбка расплылась по лицу читавшего. — Так решили томские воеводы.
— Жалованье и головство Бекетову восстановить! — строго указал воевода. Дворянин поклонился, сворачивая грамоту. А царский стольник обернулся к Ивану: — С другого года в Енисейский будет дан еще один оклад казачьего головы. Как думаешь, достоин ли головства — атаман Максим Перфильев?