Великий тес

Слободчиков Олег Васильевич

— А то как же! — развел руками Иван. — Изранен в походах. Смолоду в службах. Умен и грамотен.

— Вернешься, так ему и скажешь. — Воевода тихо рассмеялся в пышные усы. — Только сперва ты съездишь в Москву, сопроводишь послов к царю!

Казаки за спиной Похабова приглушенно и весело загалдели. Он же подумал: «Хорошо, что не продал соболей!» Но радости на душе не было, хотелось поскорей вернуться к Савине.

— А то, что для себя просишь, — добавил воевода, — приказа в Маковском остроге или в Дубчевской слободе, с тем в Сибирском приказе обратись к боярину и князю Алексею

Никитичу Трубецкому. Вдруг и государь пожелает тебя видеть? — неуверенно взглянул на Похабова. — А я, скажешь им, не против твоей просьбы. Прежние свои грехи ты отслужил в Сибири верой и правдой, награды достоин. Пусть только из Енисейского подтвердят, что сукна, которые ты дарил царевичу и его слугам, твои. И как они у тебя появились, тоже пусть подтвердят со свидетелями.

Енисейцам была выписана подорожная грамота. В ней указывалось, какими городами им ехать: от Тобольского до Тюмени, и до Туринска, и до Верхотурья, и до Соли Камской, и Устюга Великого, и до Тотьмы, и до Вологды, и до Ярославля, и до Переславля-Залесского, и до Москвы. Указывалось, чтобы по ямам им ямщиков давали, а где нет ямщиков — всем людям без обмана возить их, давать им подводы под ящики, мешки да казенных провожатых и есть давать под Енисейскую денежную казну.

Воевода приложил печать к новой государевой подорожной. И ждали енисейцы с послами еще три дня, когда дадут им провожатых и бурлаков.

На Самойлин день, в начале сентября, послы и енисейские служилые с попутными барками ушли на Тюмень-город. Ледостав застал их в Верхотурье. С тех пор как бывал в этом городе Иван Похабов, он несколько раз выгорал. Из прошлого ничего нельзя было узнать, так все переменилось. В храмах никто не помнил оставшихся здесь донских казаков. Иван заказал молебен об упокоении товарищей, побродил по кладбищу, посидел возле старых могил, вспоминая, как они напутствовали его в нынешнюю, уже прожитую, жизнь. На ямских подводах обоз двинулся дальше Бабиновской дорогой.

Менялись станы и тесно настроенные селения. После Заенисейской Сибири все казалось унылым и однообразным. Обоз приближался к Москве. Но в Соли Камской случилась нечаянная встреча.

Похабов услышал храп коней во дворе. Прибыла еще одна подвода, а свежих лошадей не было. Непоседливый Сенька Новиков оторвался от печки, скучая, вышел во двор и вдруг завопил там. Дружинка с Кирюхой бросились на помощь товарищу. Иван Похабов, ерзая на лавке, не смел оставить без призора послов и подарки царевича.

В сенях послышалась ругань. Дверь распахнулась, и в клубах ворвавшейся стужи распрямился служилый в собольей шубе. Лицо его было красным от ветра, реденькая борода по щекам обметана куржаком, как будто он сам правил конями на козлах. И узнал вдруг Иван своего старого сослуживца Василия Колесникова.

Тот бросил на него неприязненный взгляд, не кивнул, не поприветствовал. Лицо его из красного сделалось бордовым. За Василием вошло четверо спутников в богатых сибирских одеждах. Ни один из них не запомнился Ивану по прежним встречам.

На том закончились степенное ожидание конца пути и споры с ямскими старостами. Если Похабов с Колесниковым просто не разговаривали и делали вид, что не замечают

друг друга, то сопровождавшие их казаки весь оставшийся путь ругались и дрались.

А бес подначивал тех и других. Только прибыл Похабов с послами в Устюг Великий, следом прикатили подводы Колесникова. При ямской станции был просторный и многолюдный трактир. Рассудительный, незлобливый Дружинка вышел из него с разбитым лицом. Слегка побитые Кирюха с Сенькой уверяли, будто на кулачках хотели доказать, что колесниковские самохвалы у мунгальского царевича не были и дороги туда не знают.

Казаки Колесникова хвалились, будто побывали у царевича в тот же год, что и Похабов, только Цицан их не принял.

— А не спрашивали Ваську, отчего он не взял с собой ни Коську Мо-сквитина, ни Якунку Кулакова, а все каких-то охотников? — удивлялся Похабов.

Енисейские казаки дрались между собой всю оставшуюся до Москвы дорогу в кабаках Тотьмы, Вологды и Ярославля. Рухляди на них убывало, а бес все не унимался: стоило приехать на ямское подворье похабовским людям, следом приносило колесниковских.

В самой Москве енисейцев поселили при Казанском дворце в одной избе. К счастью, послов с подарками царевича Иван Похабов сдал на руки дьякам Сибирского приказа и больше их не видел. В черед с Василием Колесниковым он ходил к тем дьякам, заученно пересказывал, что помнил о походе к царевичу. Колесникова не вспоминал и не чернил.

В ожидании, когда опять позовут для расспросов, раз и другой встретил скромно одетого московского дворянина с лицом, выбритым на иноземный манер. Дворянин был моложе Ивана и не запомнился бы, если бы при встречах не смотрел на него пристально и неприязненно. За такой взгляд в Сибири могли побить. В Москве, под стенами которой когда-то рубился молодой Ивашка Похабов, были иные, непонятные порядки.

Его казаки успели получить батогов и попасть в тюрьму Сибирского приказа. Колесниковским людям досталось не меньше. Но от этого сыну боярскому не полегчало. Он уже не думал проситься в Серпухов, чтобы поклониться праху отца и деда. С нетерпением ждал, чтобы поскорей отправили в обратный путь. А князь Трубецкой все держал енисейцев, не давая им подорожной, хотел встретиться с ними сам.

С бритым дворянином Иван в очередной раз столкнулся возле стола дьяка Лихачева. Дворянин стоял перед ним, низко склонив голову, на выбритом лице блуждала угодливая улыбка, прищуренные глаза лучились лаской. Но стоило ему обернуться к сыну боярскому, губы его надменно сжались, брови насупились, глаза блеснули недобрым светом.

— Вот, тоже енисеец! — дьяк покровительственно представил ему Ивана. И назвал имя дворянина: — Афанасий Пашков! Просится к вам на службу.

— Знал я епифанских дворян сотника Истому Пашкова! — обронил Иван, вспомнив молодость. Афанасий взглянул на него приветливей. Но память не остановить. С языка сорвалось и другое: — В те годы все были горазды на измены. Но Истомка-иуда в предательствах превосходил всех!

Кровь ударила в лицо дворянина. Он побагровел, глаза гневно блеснули. Дьяк громко захохотал, откинувшись в кресле. На удивленный взгляд Ивана прерывисто и весело ответил: