Великий тес
Шрифт:
— А говорила, век бы так жила, никого другого видеть не хочу! — добродушно журил ее Иван.
Молодые казаки бегали с березовыми ведрами на ближний ручей, радовались возвращению, предвкушали баню, чистую одежду и квас. Празднично было на душе у Похабова, пока Арефа возле Белой речки не бросил ведра. Он что-то выколупал из земли, с радостным криком поднял над головой будто сонную, не оттаявшую еще змею. И у казачьего головы беспокойно застучало сердце.
— Иваныч! Твой шебалташ! — Молодой казак бросился к Похабову, остановился перед
Раненым зверем застонал казачий голова, узнав свою опояску. Кожа позеленела от сырости, потускнело золото, но это были все те же бесовские личины с въевшейся в них грязью. Теперь обе головы казались живыми, а косатый степняк пуще прежнего смеялся над остроголовым бородачом.
Похабов выругался, сплюнул, слезно прохрипел:
— Видать, не отвязаться от них до гроба!
— А я что? — стал растерянно оправдываться Арефа. — Поднял, вижу — твоя!
— Закинул бы куда подальше! — с укором ругнул казака, но взглянув на него, устыдился своего невольного гнева. Посмотрел ласковей, вздохнул: — От судьбы не уйдешь! Не твоя вина. Не серчай на меня, старого!
Праздник есть праздник, на Святую Троицу жители острога наварили и напекли еды. Сын боярский выставил бочонок со сбитнем, приготовленным Савиной. Служилые напарились в бане, оделись в чистую одежду, помолились в съезжей избе, застеленной свежей травой и ветками берегового кустарника.
Утром, перед праздничной молитвой, караульный окликнул сына боярского. Похабов выглянул из-за тына, посмотрел, куда он указывал, и заметил плывущую лодчонку с одним видимым гребцом на веслах. Он не пытался обойти острог другим берегом, но правил прямо к нему.
— Гостя Бог послал на праздник! Надо встретить! — сказал Иван Савине, гремевшей горшками. Покряхтывая, опоясался саблей и вышел за ворота.
Прибывший гость оказался вестовым с Иркута. Тамошний десятский прислал с ним собранный ясак, отписку о бунтовщиках и балаганцах, об осаде острова — о том, что уже было известно Похабову от вернувшихся казаков и пашенных.
— Поспел! — радовался вестовой, вытирая лоб рукавом. — Вчера до самой ночи греб и сегодня с самого рассвета на веслах. Все не с комарами праздновать Святую Троицу.
Служба есть служба! Как ни обжились за зиму Иван с Савиной в Бала-ганском острожке и даже привыкли к равнине, казачьему голове пора было явиться в Братский. Оставив на приказе Арефу Фирсова, он поплыл туда с Савиной, чтобы навести порядок после бунта.
Издали, с реки, Иван Похабов увидел двухсаженные стены Братского острога. Дмитрий Фирсов, несмотря на бунты, расширил и укрепил его. По углам высились четыре глухих квадратных башни. Над воротами проездной — часовня.
— Куда с добром поработал! — похвалил молодого приказчика казачий голова.
Он по-хозяйски обошел строения. Под тремя глухими башнями были жилые избы.
Под четвертой — тюрьма. Посередине острога — пустошь под основание церкви. Обжившийся здесь
Год был трудным: даже среди верных братских родов примечались признаки измены.
— Не нравятся мне казаки! — жаловался Похабову Фирсов. — Думал, бывшие бунтовщики покаются и других станут удерживать от бегства: ведь я, по малолюдству, даже не наказал их! Но Бог не вразумил бунтовщиков. Они же и подстрекают к новому побегу в Дауры.
— Кто? — спросил казачий голова.
— Старым казакам неймется, что уж говорить о молодых, — уклончиво ответил Дмитрий, не желая наушничать.
— Еть их! — понял, о ком речь, и тихо выругался Похабов. — Песок уж сыплется. А туда же. Однако думаю, что за этот год ясак мы соберем сполна. А как дальше — не знаю!
— Придет перемена — хочу в Енисейский сплыть, если отпустишь! — опасливо передернул плечами Дмитрий Фирсов. — Сколько ни царапай пером, а языком правильней скажешь!
— Ой смотри, паря! — покачал головой Похабов. — Попадешь под горячую руку — или наградят, или на дыбе вздернут за то, что у краснояров острог отбил.
— Ясак с Уды идет сполна! — тоскливо повел глазами Дмитрий Фирсов. — Москва должна быть довольна. А то, что воеводы меж собой грызутся, Сибирскому приказу на руку.
Подступало время, когда обычно выходили из тайги и сплавлялись по рекам промышленные ватаги с добытыми мехами. Но на этот год ни стругов, ни плотов не было до середины июля. Только на Первый Спас из-за поворота реки течение вынесло малый стружок с двумя торчащими из него головами. Судно подошло к берегу против острога, караульный весело закричал:
— Кого река к нам принесла? Баб!
Иван вышел из ворот, спустился к Ангаре. Еще издали узнал Меченку и поспешил к пристани, гадая, что за беда могла привести ее. Услышав караульного, из ворот острога выбежала Савина, взглянула под гору из-под руки, засеменила вниз по спуску следом за Иваном.
Пятно на щеке Пелагия не скрывала, не прятала. Оно стало больше и темней. На Ивана равнодушно глядели знакомые, но поблекшие глаза. Заметил он, что губы бывшей жены посечены мелкими морщинами. Удивлялся про себя: не то чтобы она сильно постарела лицом, но казалась какой-то другой, погасшей и сразу стала походить на старуху.
Ни лучик не блеснул в ее глазах, когда увидела Савину. Равнодушно и устало дала обнять себя. Без радости, без зависти или злорадства ткнулась в ее полное плечо. Шмыгнула носом:
— В Енисейский, в монастырь плывем! — указала глазами на спутницу, которая была и вовсе дряхлой старухой. — У нее муж помер, и у моего Оськи отошла душа от тела. Устала я! — пожаловалась и прерывисто вздохнула. Чуть дрогнули в повинной улыбке губы. — Сама грешна и вас много лет понуждаю жить во грехе. Потерпите еще. К зиме или помру, или постригусь. Живите с Богом, не поминайте лихом.