Великий тес
Шрифт:
Говорил протопоп тихо и печально. Приглушенно чмокали аманаты, а Похабову все чудилось, будто кто-то стоит за дверью, слушает. Подходили со многим шумом шагов, уходил один.
И правда, бесшумно распахнулась дверь, двое казаков с инеем в бородах, не поднимая глаз, поставили у входа кресло, набросили на него медвежью шкуру. Ослабла цепь. Вошел дворовый мужик. Тот самый, что стоял рядом с Пашковым, когда Иван стрелял. За ним втиснулся и сам бывший воевода в богатой шубе. Сел в кресло. Мотнул головой, и дворовый шмыгнул за дверь,
— Сказывают, слово и дело против меня объявляешь? — принужденно растягивая губы в насмешке, спросил Пашков, вперившись в сына боярского немигающим взглядом.
— Объявляю! — прохрипел тот, ненавистно щурясь и сжимая ноющие зубы.
— На этого, — Пашков кивнул на Аввакума, — в Тобольском за полгода четырежды объявляли слово и дело государево, а вот ведь не в Москву везу, за Байкал, — скривил губы под ровно остриженными усами.
— Пять! — сипло поправил его лежавший протопоп. — Пять раз объявляли!
— А знаешь, кто он? — ухмыльнулся Пашков, блеснув глазами. — Колдун и убивец. Сам про себя говорит, будто убил твоего друга Петра Бекетова. И ладно бы просто убил. А то ведь три дня не давал никому подойти к телу, любовался, как собаки грызут его. Вор он, твой Бекетов: в Дауры сбежал с полком и с казенным добром, однако своими заслугами известен по всей Сибири.
— Брешешь! — растерянно передернул плечами Похабов.
— А ты его самого спроси! — мстительно оскалился Пашков и непринужденней развалился в кресле.
Сын боярский медленно обернулся к протопопу и вперился в него мутными глазами.
— Увы мне, грешному! — страстно воскликнул тот и слегка перевернулся набок. Слезы текли по его щекам. Но влажные глаза горели угольями: — Едва владыка съехал в Москву по делам Софийского собора, архиепископского двора дьяк Иван Струна вражду со мной затеял. Некий человек с дочерью кровосмешение сотворил. А он, Струна, полтину взял и, не наказав, отпустил его. А после саму дочь с женой обвинил. Вернулся архиепископ Симеон и по моему обвинению Струну велел сковать.
— Ну, знаю Струну! — грозно рыкнул Похабов. — Дальше что?
— А тот Струна на воеводский двор бежал, сказал на меня слово и дело государево. Воеводы отдали его сыну боярскому Петру Бекетову, в приставы. Его и моей душе тут грех и горе, — в отчаянии застучал лбом о нары опальный протопоп. — Архиепископ со мной стал Струну проклинать но правилам, в неделю православия в главном соборе. Бекетов же ворвался в церковь, браня меня и архиепископа. Лаял матерно. Взбесился, как пес. Выбежал из храма и, жалея Струну, принял смерть злую.
И три дня мы со владыкой Симеоном не давали честным гражданам взять тело, да, было так! — воскликнул протопоп, бесстрашно глядя в глаза Похабову. — А на четвертый со владыкой слезами тело его омыли, отпели и погребли. Увы мне! Было такое плачевное дело! — ткнулся лбом в нары узник.
«То ли бес, то ли святой?» — таращился на постника Похабов. Ближайшего
Не сводя глаз с Аввакума, он потянул на себя позвякивавшую цепь. Одним рывком перехватил ее петлей. И шепнул на ухо бес, как удобней удавить колдуна-убивца. Обернулся вдруг Иван к Пашкову.
Бывший воевода страстно подался вперед, как рыбак на рыбью поклевку. Рот его был сладострастно разинут, глаза горели. «Черт!» — мелькнуло в голове сына боярского. Будто узрел в один миг, как, удавив протопопа, выйдет из аманатской другом бывшего воеводы. Выпьют они по чарке, и кончится давняя распря. Жестко взглянул в глаза протопопа и оторопел: не было в них ни слез, ни страха. Он пристально и насмешливо глядел на сына боярского, будто успел прочесть в его глазах все то, стыдливое и сокровенное, что промелькнуло перед взором. Похабов утробно рыкнул и опустил руку с цепью.
Пашков разочарованно сглотнул слюну. Откинулся в кресле и блеснул тоскливым взором.
— Бог ему судья — не я! — еле ворочая языком, прохрипел Иван. Разжал пальцы. Звякнула о нары цепь.
— Ну, и что скажешь против меня? — насмешливо спросил его Пашков утомленным голосом. — Что ты вместо того, чтобы встретить в остроге, как подобает, бежал с бабами для блудного греха? Что, не сдав дел по нижнему острогу, бежал в верхний, а вернувшись, едва не застрелил меня и порубил моих дворовых?
— Ты мои пожитки из избы выкинул? — удивленно поднял брови Похабов.
— Я этого не делал! — усмехнулся Пашков. — Это они, — повел глазами за дверь. — Самовольно. Доложил бы мне вместо бегства, я бы их выпорол. Эй! — распахнул пинком дверь. — Приказывал я вам выселять из приказной избы сына боярского?
Губастый и кривоносый вытаращили на Пашкова испуганные глаза, боязливо завинились, тут же превращаясь из злобных псов в трусливых шавок.
Печенкой почувствовал Похабов, что Пашков вымогает его повиниться и тем кончить распрю. А сам был так потрясен наглостью, с которой бывший воевода переиначил все бывшее между ними, что, не находя слов, склонил голову и пробормотал:
— Может, и зря так осерчал! Видать, бес подначил!
— Кто без греха? — вкрадчиво, с пониманием подхватил его Пашков. — Острог я у тебя не принимал. Правь как знаешь! Я перезимую и уйду.
Запор-то на амбаре зачем было рубить? Сказал бы. Я тебе ключи отдам. Ваське Черемнинову веры нет. Пропьет!
«Правильно говорит, — размягчаясь душой, согласился Иван. — Васька может и пропить!» Замороченный ласковыми словами, вдруг усомнился: и чего так осерчал на бывшего воеводу?
Странный клекот послышался под боком. Сын боярский обернулся к протопопу, будто на отточенные тесаки, наткнулся на пронизывающие глаза Аввакума. Изможденный постник смеялся над ним, как прежде не смеялся никто, даже Пашков: