Великое расширение
Шрифт:
Традиция – это клей, на котором естественным образом держались все люди, и только А Боонь никак не приклеивался. Подметать и пропалывать бабушкину могилу на Цинмин [3] , когда в кустах, словно черти, орут цикады, на Новый год ходить по соседям, где все подтрунивают над его тщедушным тельцем и толкуют о том, что когда-нибудь он пойдет по стопам отца и станет рыбаком. Традиция – это мерка, которой его постоянно пытались мерить и перед которой он вновь и вновь пасовал.
3
Традиционный
– Традиция – это значит Па так делал, и я тоже, так что у тебя выбора нету. – Хиа усмехнулся, блеснув в темноте белыми зубами.
А Бооню свело подошвы ног – так бывало, когда его что-то тревожило. Он закусил губу. Не станет он плакать!
Лодка сбавила ход.
– О, наконец-то, – обрадовался Хиа. – Ну чего, Боонь? Готов окунуться в холодную воду и поплавать в темноте?
Двигатель стих, теперь до А Бооня доносились лишь мерные удары волн. Они сделались громче, словно вода разбивалась о твердь. И как же темно! Он почти ощущал, как холодная вода смыкается над ним, как от соли щиплет глаза, как где-то глубоко в носу полыхает пламя. В воде вокруг него что-то двигалось, нечто невидимое и крупное, а может, и маленькое, неважно. Важно, что оно притронется к нему. В тот самый момент, когда он меньше всего этого ожидает, оно прижмется своим скользким телом к его коже, к ступне, к щеке, к затылку. Заранее не угадаешь.
Лодка остановилась. А Боонь чувствовал, что отец, прежде сидевший у него за спиной, возле двигателя, поднялся. Того и гляди Па скажет, чтобы он прекратил реветь и лез в воду. А Боонь зажмурился. Он почувствовал, как отец коснулся его макушки, но вместо того, чтобы, по обыкновению, ласково потрепать по волосам, просто положил руку ему на голову.
Никто ничего не говорил. Лодка мягко покачивалась, однако где-то неподалеку, ближе, чем следовало бы, разбивались о камень волны.
– Как же это? – спросил Па. Говорил он тихо, точно боялся растревожить воздух.
– Не знаю, – ответил Хиа, – мы что, ушли куда-то в другую сторону?
– Не могли. Курс-то у нас всегда одинаковый.
А Боонь открыл глаза. Ни Па, ни Хиа на него не смотрели. Их взгляды были обращены на нечто впереди, нечто огромное.
Остров. Береговая линия его напоминала берег их родного острова: местами камень, а местами песок. Поэтому и волны так шумели – их лодка приближалась к бухте. Однако их остров был плоским, а эта суша гигантским горбатым чудищем громоздилась над морем. Никогда еще не видел А Боонь таких высоких утесов.
Прилив нес лодку, бережно подталкивая ее к берегу. А Боонь обернулся и посмотрел на Па и Хиа. Хиа стоял, разинув рот, его толстая нижняя губа блестела от слюны. Ноздри трепетали, словно плавники рыбы, когда ее вытащишь на сушу. Лицо Па, наоборот, оставалось непроницаемым. Губы поджаты, брови нахмурены.
По их лицам А Боонь понял: что-то неладно. Оба они молчали, точно боялись пробудить размытую громаду впереди.
Впрочем, сам А Боонь не испугался. Его лишь покалывало любопытство, да еще тело непривычно заныло. Он пожалел, что не видит в темноте контуров выросшей перед ним
Па рыбачил здесь больше двадцати лет, добрую половину жизни. Он изучил каждый километр побережья, на котором стоит его кампонг, знал каждый водоворот, где поблескивают водоросли и мусор, каждый скальный выступ – некоторые облюбовали морские птицы и упрямо распевают на них песни, а других скал они по какой-то непонятной причине сторонятся. Разумеется, будь тут остров, отец знал бы это, а он точно знал, что никаких островов здесь нет.
Как же тогда объяснить вот это? Мираж? Однако волны говорили об обратном. Движения лодки позволяли Па определить расстояние до берега, и звук прибоя подтверждал то, что видели глаза. На миг ему даже пришла в голову сумасшедшая идея направить лодку к берегу и проверить, не пройдет ли она насквозь.
– Нам туда можно? – спросил, будто прочитав отцовские мысли, А Боонь.
Па вздрогнул.
– Не глупи, Боонь. Мы же про… это место ничего не знаем.
Он хотел сказать, что не знает, мелко в бухте или глубоко, что под водой могут торчать острые камни и много чего еще, хотел перечислить разумные доводы, останавливающие его, но слова застряли в горле. Им медленно овладевал благоговейный страх. Па не был суеверным, и тем не менее…
– Па, почему мы раньше такого тут не видели? – спросил Хиа.
Па молчал. Наконец он оторвал взгляд от острова.
– Поворачиваем домой.
– Да мы ж даже сети не поставили, – возразил Хиа.
– На обратном пути поставим, – сказал Па.
– На обратном пути и рыбы-то нету. Почему их тут не поставить? Рядом с нашим обычным местом.
Голос старшего сына звучал настойчиво, но уважительно. Хиа умел говорить так, чтобы не ставить под сомнение отцовский авторитет. И все же Па нахмурился еще сильнее. Необходимость объясняться его не прельщала.
– А вдруг мы тут не рыбу выловим, а еще чего-нибудь? – спросил А Боонь.
Рука Па стремительно взлетела в воздух и с силой врезалась в правое ухо А Бооня. Голова мальчика дернулась, и он поспешно прикрыл ее. Но затрещин больше не последовало – едва подняв руку, Па уже стал раскаиваться.
– Не говори глупостей, – бросил Па.
Однако втайне он боялся именно того, о чем сказал вслух А Боонь. Кто знает, что там прячется в воде возле этого несуществующего острова?
– Все, поворачиваем домой, – твердо произнес он.
Ухо А Бооня по-прежнему ныло от отцовской затрещины. Внезапно ветер с яростным воем пронесся по волнам, и воздух вновь словно наполнился жужжанием. Мальчику почудилось, будто из темноты за ними наблюдают. Не люди и даже не звери. В душе зрела необъяснимая уверенность, что наблюдает за ними сам остров.
Па дернул шнур, и тишину разорвал механический рев двигателя. А Бооню показалось, будто от шума остров отступил, а берег отпрянул. Но на этот раз мальчик предпочел промолчать.