Великое сидение

Люфанов Евгений Дмитриевич

Прости-прощай, вольготная жизнь под родительским кровом, прощайте, утехи молодеческие, барское разудалое раздолье, безунывная жизнь, – царь Петр до всех добрался, требуя службы от одних, ученья – от других.

В классах московской навигацкой школы число учеников перевалило за четыре сотни, и в помощь главному учителю Леонтию Магницкому для наблюдения за школярами было велено выбрать из них же «десятских добрых людей, и всякому смотреть в своем десятке или отделении, чтобы ученики не пьянствовали, от учения самовольно не отлучались, драк ни с кем и обид никому ни в чем не чинили». За провинность учеников стегали плетьми приставленные для того солдаты, состоявшие при школьной канцелярии.

Если при перекличке обнаруживалось, что кого-то из учеников нет, то за эти «неты» с состоятельных дворянских сыновей

за прогульные дни взимались большие штрафы – по пяти, десяти, а то и по пятнадцати рублей, и те деньги взыскивались строго. У виновных забирали их холопов и били на правеже по ногам до тех пор, покуда господин не доставит требуемых денег за прогул и выручку своих холопей. А ежели у загулявшего холопов не было, то ставили на правеже его самого, давая знать о том родителям, и били до тех пор, пока родные не откупятся или товарищи не сложатся и не уплатят штрафа.

За побег ученику грозила смертная казнь, а родственникам за ходатайства о снисхождении – галерная или иная каторга. В учебных классах строго запрещалось устраивать большое шумство. Выбранные десятские не могли наводить порядок из опасения прослыть ябедниками и вызвать ненависть товарищей. Тогда, по приказанию царя, в каждый класс посажен был особый дядька из старых солдат, коему вменялось в обязанность «иметь хлыст в руке; и буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным хлыстом хлестать, не взирая, какой бы знатной фамилии ученик ни был», да следить еще, чтоб не заглядывали в окна, потому как «вид на улицу похищает мысли молодых людей и подлежать учениям не допускает».

Великовозрастные школяры не прочь были пригубить чарочку, в хмельном пылу подраться с обывателями, забраться в чужую кладовую и пошарить там, а то из озорства разобрать, сломать забор или припереть дверь дома так, чтобы хозяевам не выйти. Пойманные на месте школяры – проси не проси пощады – тяжко расплачивались за свои бесчинства.

Хотя и грозила жесточайшая расправа за побеги, но когда казною отпуск денег надолго задерживался, многие все же разбегались. Так случилось и в 1714 году во время заграничного путешествия царя Петра, – ученики пять месяцев не получали кормовых. Генерал-адмиралу Апраксину, в ведении которого находилась навигацкая школа, было отправлено донесение о том, что оставшиеся школяры «не только проели свои кафтаны, но истинно босыми ногами ходя, просят милостыню у окон»; что ежели школе дальше быть, то «ей потребны деньги, а коли оные даваться не будут, то лучше всех распустить, понеже от нищенства и глада является от школяров многие плутости». Эти «плутости» доходили до того, что ученики собирались в шайки для разбойных нападений на погреба и кладовые градожителей, а те, защищая свое добро, гонялись за навигаторами с дрекольем и спускали на них цепных собак.

– О сколь великие беды и от учения и от государевой службы, – стонали господа дворяне.

Воинская служба издавна велась на Руси, и дворяне еще кое-как мирились с такой жизненной тягостью, но назначение во флот было равносильно великому несчастью. Как им, сухопутным, знавшим лишь свои поместные речки, отдавать себя на произвол Нептуновой власти в безбрежных и вельми глубоких морях?.. При мысли об этом в глазах мутилось и начиналось помрачение ума. Но потому, что отважных до морского учения было мало, царь Петр очень радовался успехам каждого из них. Всем навигаторам ставился в пример Конон Зотов, сын первого учителя царя Никиты Зотова, потешного прейсбургского патриарха всешутейшего и всепьянейшего собора. Его сын Конон был послан в Англию изучать навигацию и сопричастные с ней мореходные науки и, когда успешно закончил курс, то просил отца исхлопотать у государя продление учения, чтобы познать все сложности и тонкости умелого мореплавателя. Никита Зотов отвечал ему: «Просишь меня, дабы позволено было тебе в Англии еще служить на кораблях; которое письмо изволил великий государь вычесть и с премногою милостью тебя похвалить и за первого охотника на те государские любимые дела вменить, и десницею своею то письмо благословить и про твое недостойное такие монаршеские милости здоровьишко пить кубок венгерского, а потом изволил к тебе с великою милостью писать, о чем мы попремногу радуемся».

В своем письме Конону Зотову Петр писал:

«Вчерашнего дня я видел письмо у отца вашего от вас ко оному писанное, в котором

смысл тот есть, чтоб вам обучиться службе на море принадлежащей; которое ваше желание зело мы любезно приняли и можем так сказать, что мы ни от единого человека из россиян такого подобного прошения не слыхали, в котором вы первый обрелись, понеже зело редко случается, дабы кто из молодых, оставя в компаниях забавы, своею волею шуму морского слушать хотел. Впрочем желаем, дабы господь-бог вам в сем (зело изрядном и едва не первом на свете почитаемом) деле благословил и счастливо во свое время к отечеству возвратил. Piter».

Без промашки в отборе людей не обходилось. Были такие, что воды пуще огня страшились, – и качка их одолевала, и морская болезнь с ног валила. Но и не один Конон Зотов смельчаком себя проявил. Едва ли в чем уступал ему ученик венецейской навигацкой школы Димитрий Шорников, заслуживший похвалу при самых строгих испытаниях. Царь Петр самолично делал ему проверку знаний корабельных снастей и подачи команд, довольствуясь скорыми и четкими ответами, а также и тем отзывом, какой дали о Шорникове его корабельные учителя.

Вот появляются и свои обученные командиры морского флота государства Российского.

Слов нет, были трудности и опасности. Море не только укачивало-убаюкивало, а не раз свирепело и в оскале белокипенных волн норовило с самого высокого своего гребня провалить корабль в пучину на потеху Нептуновой челяди. Теперь все трудности и опасности, сопутствовавшие учению, оставались позади, – впереди будут трудности и опасности самой жизни, несравнимо более сильные, нежели в минувшую пору. Но все равно была неизбывная радость от вступления в жизнь, полную надежд на удачливые и по молодости светозарные дни. Не только провидневшимся рассветом на будущее, а блистающими метились Димитрию Шорникову все его новые дни. Сам царь Петр приказал ему осмотреть портовые сооружения в Либаве и Виндаве, а потом повстречаться в Митаве с Петром Бестужевым, гофмейстером двора герцогини и царевны Анны Ивановны, и сообщить ему для передачи курляндскому сейму, какие работы следует произвести в тех портах, чтобы они могли принимать корабли. Шорников был весь внимание, но из всего сказанного самым главным было для него – побывать в Митаве и увидеть в герцогском замке ее, ту самую… Митька чувствовал, что лицо его то вдруг начинало жарко пылать, а то холодело при мысли о предстоящей встрече. Вгляделся бы царь попристальнее, заметил бы перемену на лице послушного моряка.

За минуту до этого Митька хотел просить царского дозволения съездить на недолгую побывку на Урал, где отец построил железоделательный завод, повидаться с ним и про все его дела разузнать. Писал отец, что по милости государя ему, новому промышленнику Артамону Лукичу Шорникову, уральскими властями три повинных башкирских аула в постоянное владение к заводу приписаны, что заводское дело ходко пошло и от того следует ожидать хороший прибыток, или, говоря по-негоцианскому, дивидент.

Хотелось бы Митьке отца повидать и на завод посмотреть; льстило молодецкому честолюбию явиться начальствующим лицом в Либаву и Виндаву, где все тамошние власти будут беспрекословно послушны ему, посланцу самого государя, но разве можно все это сравнить со счастливой возможностью увидеться с нею, с той, не раз во сне снившейся, самой распрекрасной царевной. Подождет отец со своим заводом, подождут и Либава с Виндавой, нет и не может быть ничего дороже и желательнее незамедлительного посещения Митавы. Первым делом – туда. А потом, осмотрев причалы в Либаве и Виндаве, он снова вернется в митавский замок, чтобы поставить Бестужева в известность о состоянии тех портов, и снова увидит ее – герцогиню, царевну, властительницу его дум и чаяний.

Не на тройке, непрестанно подгоняемой ямщиком, а на крыльях летел по Курляндии Митька Шорников, нет-нет да ощупывая в кармане флакончик «Вздохов амура». В одной из новомодных петербургских лавок сумел раздобыть, чтобы от самого сердца преподнести эти «Вздохи» Анне Ивановне. Как-то она встретит его? Припомнит ли посещение лавки в гостином дворе и его, Митькину, расторопность, когда примерял на девичьи ее пальцы разные перстенечки? Вдруг узнает и улыбнется! Да для ради такой минуты он, он… Никак не мог придумать, что бы он мог тогда сделать с лихой радости, переполнявшей сердце, да и задубасил кулаками по спине ямщика, чтобы мчал скорее.