Великое сидение

Люфанов Евгений Дмитриевич

– Лев Челищев, чтоб исходатайствовать ему чин, часы подарил… Светлейший князь Меншиков – лошадь с убором… Александр Нарышкин – две кобылы на завод…

– Погоди, не торопься так… Передых на минуту сделаем, рука занемела… Гляди, сколько писано за тобой…

Просматривая показания Монса, Петр велел спросить подтверждения сведений у племянницы царевны Прасковьи.

Смущенная, она явилась в Тайную канцелярию и там в присутствии дядюшки-государя дрожащей рукой кое-как вывела своим корявым почерком: «Давала я Монцу деревни для того, што в нем все искали, штоб добр был».

Для суда одного этого заявления было достаточно.

Петру не терпелось скорее покончить с Монсом, и он торопил назначенных судей вынести приговор. А к тому времени по улицам Петербурга разъезжал драгунский отряд, возглавляемый барабанщиками и чиновным лицом из Тайной канцелярии. Барабанщики сзывали народ, а чиновник всегласно объявлял, что понеже камергер Вилим Монс и его сестра Матрена Балк брали взятки и за то арестованы, то градожители, ежели кто что-либо знает об этом, а также и те, кто взятки давал, должны незамедлительно заявить, а умолчавшие будут за утайку жестоко наказаны. И на следующий день на городских улицах слышался барабанный бой и тот же полицейский бирюч вызывал доносчиков и взяткодателей.

Страшно было виновному признаваться, но не менее страшно и умолчать после повторного призыва, и приходилось людям идти доносить на себя. Вот до чего дошло дело. Как же утаить, ежели сам Монс называл, кто ему взятки давал?..

– Ой, лихо!.. Ой, беда-горюшко!.. Ой, позорище!..

Дыба, кнут, каторга, плаха или колесование дополнялись всенародной оглаской имен как самих взяточников, так и их дарителей. Петр считал, что для искоренения такого порока годились все средства, но на этот раз виновные взяткодатели отделались только испугом. Царь не велел никого из них особо допрашивать не потому, что проявлял великодушие и стал жалостливым, а было ему не до того. Изнемог он под тяжким бременем сильного душевного потрясения и не мог затевать новый большой розыск. Скорее, скорее кончать с главным виновником – Монсом.

Петру припоминались слова из Устава воинского, утвержденного им в тот самый год, когда Монс был приближен ко двору Екатерины. В Уставе говорилось: «Не должен от соперника себе первого удара ожидать, ибо может тако учиниться, что противиться весьма поздно будет».

Многоверстный и многотрудный путь проделал Монс, днем и ночью вышагивая по каземату в надежде на помилование. Неужели Катрин не сделает пусть самое невозможное, чтобы только спасти его?.. И Монс чувствовал, как у него от ужаса топорщатся волосы.

Судьи торопились, боясь испытывать терпение царя, наспех набрасывали строчки приговора: «А так как Монс явился во многих взятках и вступал за оные в дела, не подведомственные ему, и зй те его вины мы согласно приговорили: учинить ему, Вилиму Монсу, смертную казнь, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество».

Петр скрепил это решение своей подписью: «Учинить по приговору».

Не став дожидаться судейского решения участи других виновных, сам определил каждому из них меру наказания.

В понедельник 16 ноября к назначенному часу на Троицкой площади собрались несметные толпы народа. Утро было ветреное, и порошил снег, завиваясь в первой зимней поземке. Из крепостных ворот вышел конвой, сопровождавший сани, на которых в нагольном тулупе сидел Вилим Монс – исхудалый, с потемневшим, будто пропыленным лицом. На других санях ехала Матрена Балк, а за нею – Столетов с Балакиревым. На высоком

помосте возведенного лобного места лежала толстая плаха, и вокруг нее похаживал палач с топором в руках. Поигрывая кнутом, стоял другой заплечных дел мастер и около него – два дюжих мужика, чтобы послужить как бы подставками: на их пригнутые спины вскинут осужденных под кнутобойство и батоги. Высокий шест торчал сбоку помоста в ожидании, когда на него воткнут голову недавнего царского фаворита.

– Шест себе «шапку» ждет.

– Наденут, покрасуется в такой «шапке».

– Вовсе свысока глядеть станет Монс.

– По заслугам и честь.

– Хорошо развиднелось, можно Вилиму Ивановичу на тот свет отбывать, не заблудится, – переговаривались в толпе острословы.

– Едут, едут!.. Везут!..

Дюжие мужики подцепили Монса под руки, помогая подняться на эшафот. Судейский чиновник скороговоркой прочитал приговор, палач сдернул с Морса тулуп, привалил его к плахе, взмахнул топором, и камергерская голова, свесившись с плахи, удержалась на тонком ошметке кожи. Палач легонько подрубил ее, и голова, моргнув в последний раз, скатилась на помост. Один из мужиков подал шест, и палач живо насадил голову на заостренный конец, приколотил шест сбоку помоста, и голова красавца камергера подлинно что свысока смотрела на народ, завороженный увлекательным зрелищем.

У обезглавленного трупа брата бывшая фрейлина императрицы напряженно слушала приговор своим деяниям.

– Матрена Балкова! Понеже ты вступила в непотребные воровские дела, кои свершала через брата своего Вилима Монса, и брала себе взятки, то за оные твои вины указал его императорское величество бить тебя кнутом и сослать в Тобольск на вечное житье.

Вскинули Матрену Ивановну мужику на закорки, оголили ей спину и дали десять ударов кнутом.

– Егор Столетов! – возглашал чтец приговора. – Понеже через взятку добился ты к Вилиму Монсу в канцеляристы с намерением делать дела, противные указам его императорского величества, в чем и уличен, и за оное твое плутовство указал его императорское величество бить тебя кнутом и сослать в каторжную работу в Рогервик на десять лет.

Дано пятнадцать ударов кнутом.

– Иван Балакирев! – продолжал чтец. – Понеже ты, отбывая от службы, принял на себя шутовство и через то прибился ко двору ее императорского величества и в ту бытность служил Вилиму Монсу, чего тебе не надлежало, и за ту твою вину приговорено высечь тебя батогами и сослать в каторгу в Рогервик на три года.

Дано шестьдесят палок.

Срубил палач Монсову голову, и Петр надеялся, что утолит наконец щемившее душу и глубоко оскорбившее чувство негодования, в которое поверг его Монс своим соперничеством с ним. Думал, что как только скатится Монсова голова в небытие, не будет больше мучить злая обида, а она мучает, в дрожь кидает неудержимая ревновательная амурова лихоманка.

На другой день после казни сказал Екатерине, чтобы поехала вместе с ним.

– Куда?

– Прокатиться.

Приказал денщику Василию Поспелову неспешно проехать по Троицкой площади мимо помоста и шеста с торчавшей на нем головой Монса.

Как он, Петр, следил за Екатериной! Отвернется, зажмурит глаза и вздрогнет? Румянец отхлынет от щек?.. Не отвернулась, не зажмурилась и не вздрогнула. И румянец от щек не отхлынул.

Румянец-то, может, потому не сходил, что фальшивым был, зело насурмленным.