Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

Шульман Нелли

— Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, — сказал он по-немецки.

Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.

Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.

— С Богом, — махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.

— Сам умри, а ее сбереги.

Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя коротко кивнул.

Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой мгле.

На дворе подмосковной

Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.

— Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?

— Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.

— Смотри-ка, — остановилась Феодосия, — гости у нас. Я в опочивальню поднимусь, обожду тебя там.

В окне палат горели свечи.

— Кто там? — нахмурившись, спросил Федор у слуги.

— Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.

Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.

— Что надо? — Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. — Сказал же, как надумаю, гонца пошлю.

Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал, пронеслось в голове.

— Батюшка, — осторожно начал Матвей, — был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре, по царскому приказанию…

— Еретиков жег? — Федор выпил и снова наполнил стакан. — То-то от тебя за версту паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем гордиться.

— Можно? — спросил Матвей, глазами показав на бутылку.

Федор вздохнул.

— А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил, да только в честном бою.

— Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.

Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и никому — даже Федосье, — не говорил.

Той ночью он плохо спал — болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду тряпья.

Странно, что она вообще доползла сюда — с разбитой, окровавленной головой и отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными, темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на ходу и труп успели убрать.

Дитя оказалось девочкой — чернявенькой,

кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.

Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища — будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка — Федор так и не узнал, как ее зовут — вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».

После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.

— Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.

Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.

Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.

— Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.

— Дак как же это, батюшка, — поднял полные слез глаза Матвей, — не могу ведь я от царя это скрывать!

— Не можешь — не скрывай, — безразлично пожал плечами Федор. — Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.

— Это все она, — злобно прошипел Матвей. — Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.

— Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.

— Отдай ее Ивану! — горячо, будто в бреду, заговорил Матвей. — Ее на костер, а царь, коли ты ее сам на суд приведешь, еще пуще доверять тебе будет. Марфу за него замуж выдадим, и будут твои внуки на престоле царском сидеть!

Федор слушал и ушам своим не верил.

— Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих — даже если и народились бы они, — сажать, на какой трон?

— Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!

— Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?