Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
Шрифт:
Она боязливо потянула вверх глухую, с длинными рукавами рубашку. Матвей усмехнулся, вспомнив Марью Воронцову. Ефимья ей, конечно, и в подметки не годилась. А все же, подумал Вельяминов, это — мое, и никто его у меня не отымет. Ни батюшка проклятый, который брал, что хотел и когда хотел, ни царь, ни Петька наглец, в аду ему гореть.
Он вспомнил блистательную, холодную красоту мачехи, что смотрела сквозь него, — будто и не видела никого, кроме отца, вспомнил высокомерную жалость в кошачьих глазах сестры.
Ефимья
«Потерпи», — внезапно сказал он. Девушка кивнула, едва дыша, не смея даже обнять мужа.
Они сидели с матерью в крестовой горнице, и Аграфена читала ему Евангелие. Матвей положил ей голову на колени. Он любил ее так, что ночью даже просыпался и шептал:
«Господи, сохрани матушку, как же я без нее?».
Она была всегда рядом, когда он болел, она сидела у его постели, положив прохладную руку ему на лоб, она молилась с ним на сон грядущий, она улыбалась, когда мальчик приносил ей сорванные на лугу в подмосковной цветы.
Отца Матвей боялся и ненавидел. ФедорВельяминов тогда был воеводой на Диком Поле и приезжал домой редко. Но когда приезжал, мать бросала Матвея на попечение слуг и родители запирались в опочивальне. Матвей рыдал, слыша ее вздохи, и сдавленные стоны. Он знал, что, когда отец уедет, она опять заболеет — ляжет в постель, и опять будет ее крик, ее рыдания, кровь и — если ребенок родится живым — отпевание в тяжелом чаду ладана и огоньках свечей.
А потом она умерла, и более никто его не любил.
Он коснулся губами залитого слезами лица жены. «Ну все, все, не реви». Ефимья неловко, стесняясь, прижалась губами к его щеке. У Матвея от неожиданности перехватило дыхание.
В последний раз его так целовала покойная мать, и, сейчас он, сам не ожидая от себя этого, грубовато привлек к себе Ефимью, пристроил ее голову себе на плечо.
— Спи давай, нам завтра в Псков с утра, я тебя рано разбужу.
Она шмыгнула носом и, повертевшись, затихла, а Матвей вдруг понял, что улыбается.
— Ну, несите там, — Иван махнул рукой, — чарку за здоровье молодых поднимем!
Когда стали разливать вино, царь тихо сказал Марфе:
— А для невесты моей особое питье приготовлено. Князь Старицкий, боярыня, сейчас подаст его.
Василий, пряча глаза, с поклоном поставил на стол тяжелый, изукрашенный рубинами серебряный кубок. Марфа взглянула на замутненную розовым жидкость, тошнота поднялась к горлу, но отступила, сменившись холодной яростью.
— Обещал я, что Волхов алым станет, — усмехнулся царь.
— Твое здоровье, великий государь.
Ледяная солоноватая вода ломила зубы и обжигала горло.
— Пей, пей, — шепнул Иван. — Утопил я вашу свободу в крови, Марфа,
Эпилог
Москва, август 1570 года
Матвей погладил жену по голове, и, — как всегда, — она прижалась к его руке губами.
— Поехал я, ты тут смотри, осторожной будь, Марфу слушайся, отдыхай больше, меня жди Ефимья кивнула и тяжело перевернулась, придерживая большой, неуклюжий живот.
— Когда ждать тебя?
— Да тут уж как дело пойдет, — пожал плечами Матвей. — Опосля Успения, думаю, приеду, может, и родишь уже к тому времени.
— Храни тебя Господь.
Матвей вышел, зная, что Ефимья смотрит ему вслед — ровно собака на хозяина.
— Когда ты Федосью привезешь? — спросил Матвей за трапезой, глядя на сестру. Та подняла голову от бумаг, Вельяминов ненавидел ее манеру заниматься делами за столом.
— Да уж после того, как Ефимья опростается. В тверской вотчине им с Машей хорошо — Волга рядом, тишь да благодать, дворни там достанет, Ульяну я тоже с ними отправила.
Нечего девкам вокруг бабы на сносях болтаться, Ефимье покой нужен.
Вельяминов покраснел.
— Говорила я тебе, не трожь бабу. У нее два раза уже схватки были, хочешь, чтобы она недоноска родила?
— Уезжаю я, не видишь что ли, — огрызнулся Матвей. — Дьяка Висковатого допрашивать надо, это дело долгое, до Успенья не вернусь.
— Да батюшкиного друга, значит, добрались, — недобро прищурилась Марфа.
— Когда Башкина судили, он у Басманова покойного меж пальцев проскользнул, на церковном суде ему покаяние назначили, а вот у меня не проскользнет. А вот как только батюшка тогда уцелел, не ведаю.
— Потому что умен был, Матюша, и он, и матушка моя, благослови Господь душу ее. Умен и хитер.
— Ты, как я погляжу, тоже непроста. Ой как непроста.
— Была б проста, не стала бы тебя предупреждать, по мне так хоть совсем не слезай с Ефимьи, а что дитя не выживет, то мне на руку, моя дочь единственной наследницей останется. Однако ж, как видишь, я о здравии ее пекусь непрестанно.
— С чего бы так? — прищурился Вельяминов.
— Потому что, каков бы ты ни был, ты брат мне, кровь моя, нет у меня иных сродственников.
За богатством я не гонюсь, летом на трон сяду, Федосья не обделена будет, а ты, когда сам отцом станешь, хоть как, а может образумишься. Вот только крестить я твое дитя не смогу, уж прости. Я теперь царю не крестная дочь, так что в восприемницы не зови меня, не по душе будет Ивану Васильевичу вторую опись крестильную перемарывать.
Когда за Матвеем закрылись ворота, Марфа глянула на небо — собирался дождь. Окно в горнице Ефимьи было открыто.
Невестка вышивала, откинувшись на подушки. Марфа присела рядом, взяла за исхудавшую руку.