Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
Шрифт:
— Петя мне учебники дал, которые сам уже выучил. Ой много их, — вздохнула девочка. — А мы пойдем смотреть, как «Кларисса» уходит?
— Конечно. Со Степой же надо попрощаться. — Феодосия закрыла сундук.
— Степа говорил, что в Новый Свет едет! А мы с Петей его на карте нашли! Страсть как он далеко, целое море надо переплыть. Вот бы там побывать…
— Давай-ка иди руки мой, выдумщица ты моя, а то вон грязнуля какая. — Феодосия ласково подтолкнула дочь к двери Марфа подергала Степу за рукав рубашки.
— Степ, а как ты по солнцу определяешь, куда
— Пойдем, посмотришь квадрант на прощание.
Маккей разрешил Пете спуститься в трюмы, и того теперь было за уши оттуда не вытащить.
— До свидания, Джеймс. — Феодосия протянула ему шотландскую шаль. — Как у вас говорят, попутного ветра?
— Попутного ветра, верно. У меня есть для вас подарок, он в каюте.
Он взял ее за руку.
— Держитесь за меня, там очень крутые ступеньки.
В просторной капитанской каюте было светло, солнце било прямо в иллюминаторы.
— Вот, надеюсь, вам понравится, — Маккей протянул ей изящный томик. — Это перевод на немецкий, мне его только вчера из Любека привезли.
— Декамерон, — Феодосия раскрыла книгу на середине. — Какие красивые миниатюры!
Поцелуйте меня на прощание, капитан.
— Тео, — глухо выдавил он. — Не надо, Тео.
Но она уже была рядом, благоухающая полынными травами, летним ветром, теплая, с мягкими, ищущими губами. Его поцелуй был ровно таким, как снилось Феодосии, нескончаемо долгим, от которого перехватывало дыхание.
— Легкой тебе дороги, Джеймс.
«Кларисса» накренилась, заполоскались паруса, взвился над кормой ганзейский флаг.
Феодосия долго махала рукой вслед кораблю.
— А они нас видят, маменька?
— Да. Они все видят, Марфуша.
Клюге нерешительно протянул Феодосии письмо.
— Из Новгорода, фрау Тео.
Прочитав первые строки, она, ахнув, испуганно вскинула глаза.
— Я знаю. Лошади готовы. Ежели будете ехать быстро, дня за три доберетесь.
Отпевали Никиту Судакова в Софийском соборе, служил сам архиепископ Новгородский Пимен. Когда Феодосия подошла к нему под благословение, старец посмотрел на нее слезящимися глазами, покачал головой горько.
— Не было у святой церкви столпа более верного.
Феодосия прижалась губами к сухой, будто пергаментной, руке.
Над золотым куполом кружили чайки.
— Живый в помощи вышняго, в крове бога небеснаго водворится, речет господеви, заступник мой еси и прибежище мое, бог мой, и уповаю на него — грянул хор.
Феодосия, перекрестившись, обвела невидящими глазами собор. Темными пустыми глазами смотрели на нее со стен святые лики. Отец рассказывал ей про идолов, про то, что не в иконах и не в золоте Бог, а истинно лишь в душе человека.
Воззовет ко мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение мое.
Псалом закончился, архиепископ неожиданно сильным голосом, так не вяжущимся с его сгорбленной спиной, стал читать заупокойный канон.
Весь сентябрь
— Хоть бы что выбросило, — молилась Феодосия.
Только к приходу бабьего лета, выпавшему в тот год на начало октября, на южном берегу рыбаки нашли пояс, изорванный о камни кафтан с потускневшей золотой вышивкой, обломки лодьи. Тогда Пимен и прислал за ней монаха.
— Отпеть его надо.
— Тело ж не нашли еще.
— И не найдут, может, вовсе, — жестко сказал владыка. — Мало ль на Ладоге с Онегой каждый год тонет? А без христианского отпевания душа покоя не обрящет.
После канона стали читать стихиры Иоанна Дамаскина.
«Для людей суета все то, что не остается по смерти: не остается богатство; слава не идет. Ибо как только пришла смерть, все это исчезло. Потому возопием Христу бессмертному: упокой преставившегося от нас там, где всех веселящихся жилище», — разносился по храму звонкий, мелодичный голос чтеца.
«Где пристрастие к миру? Где золото и серебро? Где множество рабов и слава? Все это — персть, все — пепел, все — тень. Но, придите, возопием Бессмертному Царю: Господи! вечных благ Твоих сподоби преставившегося от нас, упокояя его в нестареющем Твоем блаженстве».
Феодосия еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос. Марфа крепко держала ее за руку.
«Вспомнил я слова пророка, вопиющего: "я земля и пепел", и еще заглянул в гробы и увидел кости обнаженные, и сказал: итак, кто же царь или воин, или богатый, или убогий, или праведник, или грешник?»
— Истинно, — шептала женщина, — прах и пепел мы.
После чтения евангельских отрывков о воскресении положено было петь «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…», но гроба в храме не было, поэтому хор сразу начал «Вечную память».
— Ма, а теперь что?
— Теперь поминальный обед, Марфуша. — Феодосия поискала глазами мужа.
Мрачным было лицо боярина. Он вспоминал, как Никита Судаков, в самую первую их встречу, когда Вельяминов еще только ехал в Орешек, сказал: «Ты, Федор Васильевич, хоша и думаешь об этих вещах, однако ж не родился в них, не знаешь, каково жизнь будто как в остроге провести. А тяжелее всего, что живешь и думаешь, что нет выхода иного, кроме как с жизнью расстаться. И на том спасибо, ежели Господь даст кончину ту, что в своей постели, а не в огне или на плахе».
«Не дал в своей постели-то, — горько думал Федор. — А может, так оно и лучше — сколько лет он по Ладоге ходил, ровно родная земля ему озеро».
Полная, бледная луна взошла над Новгородом. Марфа приютилась на сундуке, поджав ноги, глядя в окно на крупные не по-осеннему звезды.
«Господь всеблагий, — шептала она, — пусть дедушке у тебя хорошо будет. Обещаю, что баловаться не стану, и маменьку с батюшкой буду слушаться. Дедушка такой добрый был…»
— Марфуша, — отец стоял со свечой на пороге горницы.