Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
«Чтобы только это тварь окончательно помешалась, — искренне попросил Себастьян, идя к возку. «Не хочу я брать такой грех на душу — убивать крещеное создание, хоть оно и отродье бандита и шлюхи. Пусть сойдет с ума и сдохнет сама, пожалуйста».
— Белла, — тихо позвал он, снимая замок с двери возка, — мы приехали.
Из темноты донесся поток отборных ругательств и настоятельница ахнула: «Сеньор Себастьян!».
Девчонка выпрыгнула на землю, и тут же, ужом, метнулась под возок — Вискайно едва успел поймать ее за треснувший подол.
— Cabron! — выплюнула девка и тут же, невинно,
— Попрощайся со своим отцом, Белла, — сухо сказала монахиня.
— Он мне не отец, — девка упрямо вздернула подбородок и тряхнула грязными волосами. «Мой отец — Ворон».
Настоятельница взяла ее сильными пальцами за руку, и девка, вскинув зеленые глаза, — под левым красовался синяк, глядя на Себастьяна, рассмеялась: «Гори в аду».
Монахиня потащила упирающуюся, вырывающуюся девку внутрь, и Себастьян, облегченно вздохнув, перекрестился.
— Ну а теперь, — в Рим, — Себастьян расплатился с возницей и быстрым шагом пошел к гавани. «Пусть, — улыбнулся он, — глядя на тихую, бирюзовую воду, — пусть сгниет здесь, по соседству с этим проклятым Куэрво. Вот и славно, — где отец свою смерть нашел, там пусть и его отродье подыхает».
Сверху раздался шелест крыльев. Себастьян поднял голову, и увидел, как чайки рассаживаются на сером булыжнике набережной. Большой, белый альбатрос парил над выходом в открытое море. «Как раз там, где эта собака взорвал свой корабль, — вспомнил Себастьян.
Альбатрос поймал порыв ветра, и, пролетев над головой Себастьяна, покружив над собором, — опустился на черепичную крышу монастыря.
Интерлюдия
Гоа, осень 1600 года
На темной воде маленького бассейна колыхались цветки лотоса. Здесь, в тени пальм, было почти прохладно, и Джованни, посмотрев на женщину, сидящую напротив, смешливо сказал:
«Вот уж не ожидал, что это вы. Я же вас уже видел, в соборе, сеньора Амрита».
— Я вас тоже запомнила, — темно-красные губы чуть улыбнулись, и она, указав на столик резного дерева, сказала: «Берите, хоть и не очень жарко пока, но все равно — лучше кокосового молока ничего не найдешь. И халву возьмите, я ее из этих орехов делаю, что португальцы сюда завезли, когда я еще молодой была.
— Вы и сейчас молоды, — Джованни посмотрел на сеньору и добавил: «Вы же, наверное, младше меня».
Она покачала красивой головой — волосы цвета красного дерева, побитые сединой, были разделены, пробором и заплетены в уложенную на затылке косу. Гранатового цвета сари, расшитое золотом, облегало ее смуглые плечи. Она поправила кружевную накидку и грустно сказала: «Я вас старше. Ну, впрочем, это неважно. Вы здесь надолго, или так, проездом?».
— Пока надолго, — Джованни помолчал. «В Риме недовольны, как бы это сказать, тем, что здешние христиане сохраняют приверженность старым обрядам. Я, конечно, постараюсь осадить местных инквизиторов, но вы там предупредите, кого надо, — пусть люди пока будут осторожнее.
С океана дул легкий, соленый ветерок, шелестели листья деревьев над головой, и Джованни, на мгновение, прервавшись, подумал: «Да, все правильно. Подожду Хосе — пока он вернется от этих йогов, или как они там
— Устали вы, — ласково сказала женщина. Она отпила из серебряного бокала и усмехнулась:
«А я вот так всю жизнь, святой отец, с двадцати лет этим занимаюсь. Раз в месяц прогуляешься в порт, передашь письмо, — ну, скажем, в Бордо. А потом опять — смотри, слушай, запоминай».
— Вам не одиноко? — вдруг спросил Джованни, глядя на изящный, беленый домик, на каменную, с деревянной крышей, террасу, на какие-то местные, пышные цветы, что росли в саду. «У вас же нет семьи?».
Сеньора Амрита потрогала золотой крестик на шее и вздохнула. «Мои родители были браминами, — ну, вы знаете, кто это».
— Каста священников, — кивнул Джованни.
— Когда португальцы сюда пришли, нас стали крестить, — женщина смотрела куда-то вдаль.
«Всех, без разбору. Кто успел, — она махнула рукой, — бежал на север, а кто не успел… — она не закончила и поиграла кольцами на пальцах. «Я осиротела в два года, сеньор Джованни, вы уж простите, что я вас так называю, — а не святым отцом».
— Извините, пожалуйста, — он потянулся и коснулся смуглой, маленькой, сильной даже на вид руки. «Ну, вот, — женщина вздохнула, — меня подобрал португальский торговец, крестил, заботился обо мне, — ну, как заботятся о товаре, — он хотел меня продать потом, дорого, — она кивнула в сторону океана.
— Так и получилось, что я христианка, сеньор Джованни. Семья, — она помолчала, — была у меня дочка, Приянка, но та умерла родами, в молодости еще. Оставила мне внучку.
— А замужем, — Амрита легко поднялась, и он тоже встал, еще успев подумать: «Какая же она маленькая, как птичка», — замужем я никогда не была, — закончила Амрита и рассмеялась:
«Пойдемте, вы же мне сказали, что любите острое».
— Люблю, — согласился Джованни. «Я долго жил в Новом Свете, так что перец мне знаком не понаслышке».
Она усадила его на террасе, за большой стол черного дерева, и, поставив перед ним фарфоровую миску, велела: «Берите, это рыба, креветки, все вперемешку, и овощи там тоже есть. Я говядины не ем…
— И очень зря, — тихо сказал Джованни, берясь за ложку. «Я вас прошу, не надо рисковать».
Женщина положила ему огненной даже на вид еды, и сухо ответила: «Я, сеньор Джованни, была раньше девадаси. Знаете, кто это?»
— Храмовая танцовщица, — он попробовал и долго дышал, открыв рот. Женщина подсунула ему бокал с молоком и велела: «Выпейте». Она вдруг расхохоталась:
— Отец Приянки был немец, на гамбургском судне сюда пришел. Он в жизни нашей еды не пробовал, бедный, у него даже слезы потекли, когда я ему с кухни принесла. А потом ничего, привык. Три дня мы с ним всего и побыли, а потом ему возвращаться надо было на корабль, отплывали они, — Амрита чуть погрустнела и посмотрела куда-то вдаль.
— И с тех пор я его и не видела, сеньор Джованни. А как поняла, что дитя он мне оставил, — от португальца сбежала. Так и стала танцовщицей, жить ведь на что-то надо было. Потом, конечно, — он чуть улыбнулась, — ну, как стала письма писать, — Амрита подняла бровь, — можно было бы и бросить танцы, но уж очень они мне нравились.