Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
Женщина поправила измятое кружево воротника и лукаво улыбнулась: «Пойду, в домашнее переоденусь. Мирьям проводила ее глазами, и, заслышав плач из детской, торопливо сказала: «Простите, дядя Джованни».
Она зашла в умывальную, и, плеснув себе в лицо водой из фаянсового кувшина, твердо повторила, прислонившись к стене: «Один раз. И все, и он уедет, и Лиза тоже. Один раз Господи, — Мирьям закрыла глаза и уцепилась рукой за холодный мрамор столешницы, — как он меня целовал…»
Женщина сползла на каменные плиты пола, и, вонзив ногти в ладони,
«Завтра».
Они медленно шли по Новому мосту. Хосе искоса посмотрел на юношу и подумал: «Бедный мальчик. Ладно, я, взрослый мужчина, да и были у меня уже такие пациентки, знаю, как с ними обращаться, а тут — все-таки королева, неудивительно, что он растерялся».
Элияху пригладил светлые, вьющиеся волосы, и, прислонившись к перилам моста, покраснев, сказал: «Вы простите, что я так прибежал, дядя Йосеф, я просто не знал…,куда еще…
— Ты все правильно сделал, — он посмотрел на башни собора Парижской Богоматери и вдруг подумал:
— Скорей бы домой. Платят тут, конечно, отлично, но не люблю я придворную жизнь. И книгу надо дописать, на половине бросил. Говорят, тот врач, что у жены короля Якова роды принимал, Чемберлен, какой-то инструмент придумал, для того, чтобы извлекать застрявших младенцев, и никому его не показывает, хранит секрет. Ну ладно, — он почувствовал, что улыбается, — а я тайны из своих рецептов не делаю. Тот же самый зубной эликсир, раз испытания прошли удачно».
— Так вот, — продолжил Хосе, устроив свою сумку удобнее, — все хорошо. Я ей скажу, что тебе пришлось уехать обратно в Краков, а сам отправишься в Падую, как раз есть — кому за тобой присмотреть по дороге. Иначе она тебя в покое не оставит.
Элияху покраснел и сказал, глядя на темную воду Сены: «Но ведь занятия в университете только осенью начинаются».
— Я тебе дам письмо к своему соученику, — Хосе улыбнулся, — он там преподает, пока будешь ему помогать, с пациентами. А с зубами у дофина — я закончу, не беспокойся. Ну, пошли, — он похлопал юношу по плечу, — не знаю, как ты, а я проголодался.
Уже когда они вышли на деревянный мост Святого Людовика, Элияху спросил: «Дядя Иосиф, вы меня простите…, А вас, ну…
Хосе рассмеялся: «Да когда я еще первый раз ее осматривал. И она уже знала, что я женат, и что жена моя у нее роды принимала, ну, давно еще, и все равно…, - он вдруг остановил юношу и серьезно сказал: «Ты, верно, поступил, молодец. Ну да это у тебя не в последний раз, — врач вдруг вздохнул, — такая уж у нас работа».
— Дядя, — уже, когда они подошли к дому, Элияху повернулся к нему, и вдруг, зардевшись, твердо сказал: «Я там, во дворце, вспомнил, как Иосиф в Египте, ну, с женой Потифара, увидел лицо своего отца. Вот и я тоже…, - он замолчал и, уже поднимаясь по лестнице, сказал себе: «Тоже увидел. Ее лицо. Как тогда, на Москве».
Мария открыла им дверь и подозрительно сказала: «Что-то вы долго, тут же недалеко».
— Заболтались, — легко ответил Хосе и подумал: «Да, так правильно будет. Только с Мирьям еще посоветуюсь — может, лучше
В маленькой, чисто прибранной, комнате было светло — окна выходили прямо на Сену.
Мария прислушалась и сказала: «Как быстро Авраам заснул, — ну, да он нагулялся сегодня, и обед был замечательный. Я, кстати, рецепты все записываю, — она достала из сундучка большую тетрадь, — и твоей мамы, и моей, и тети Мирьям, и бабушки Ханы. И даже дедушки Джованни, — она улыбнулась.
— Это хорошо, — Элияху прислонился к столу и нежно посмотрел на нее. Она стояла, выпрямившись, маленькая, изящная, в летнем, шелковом, голубовато-зеленом платье.
Каштаново-рыжие косы падали на кружевной воротник и пахло от нее — травами и чем-то свежим, будто ветром с реки.
— Хорошо, — продолжил он, — потому, что я следующим летом приеду в Амстердам, и ты мне будешь все это готовить.
— Я и тут могу, — Мария выпятила губу, — это сейчас дедушка Джованни никого к очагу не подпускает, а той неделей и он уезжает, и мама.
— Я тоже, — серые глаза взглянули на нее. «Тоже еду, в Падую».
Она сглотнула, и, наконец, спросила: «Почему, ты же осенью хотел…
Элияху вздохнул, подумав: «Нет, нельзя ей ничего говорить. Сейчас нельзя».
— Я там поработаю немного, — он вдруг увидел, как из синего глаза выползает едва заметная, маленькая слезинка.
— Ничего, — сказала Мария, вскинув голову, — я тем летом уже учиться буду, у тети Мирьям, так что, Элияху Горовиц, — она оглядела его с ног до головы, — ты приезжай, а найдется ли у меня время — с тобой его проводить, — там посмотрим.
Элияху широко, счастливо улыбнулся, и, оглянувшись на дверь, сказал: «А ну дай руку».
— Нельзя, — ужаснулась Марья. «Донья Хана и так — ворчала, мол, не след нам с тобой под одной крышей жить, ну да разрешила, потому что мама моя тут. А уж трогать меня — тем более не след».
— Пожалуйста, — жалобно попросил юноша. «Только прикоснуться».
— Странно, — подумал Элияху, — я ведь сколько раз брал ее за руку, там, на Москве. Я ее ладошку наизусть помню. И все равно — все другое, совсем другое».
— Спасибо, — наконец, сказал он, и, прижав пальцы к белоснежному запястью, улыбнулся: «У тебя сердце колотится».
— У тебя тоже, — услышал юноша независимый голос. Марья рассмеялась, и он, с сожалением выпустив ее руку, опустив глаза, увидел, как поблескивает в открытом сундучке старое, тяжелое золото. Рысь на рукояти кинжала, поднимала голову, чуть оскалившись, и Элияху подумал: «Так же и она, да».
— И не смотри на меня, — сердито велела девочка. Она потянулась и, достав из сундучка книгу, устроившись в кресле, сказала Элияху: «Ты только поправляй меня, если неправильно».
Он слушал ее звонкий голос, читающий знакомые ему с детства молитвы и вдруг подумал, глядя на солнце, что медленно садилось над рекой: «И служил Яаков за Рахиль семь лет, и они показались ему — как несколько дней, потому что он любил ее».