Вельяминовы. За горизонт. Книга 3
Шрифт:
– Гнездо сионизма, – хмыкнула Аня, – сионисты, израильская военщина. В Израиле говорят на иврите… – она вспомнила кубики маленькой девочки:
– Это тоже иврит. Сионисты, – Аня усмехнулась, – и до игрушек добрались. Ерунда все это…
Ей впервые пришло в голову, что мать могла навестить Израиль:
– То есть Палестину, до войны. Мама была из Европы, она могла туда поехать, – Аня нарисовала улицу с машинами, стаи птиц над крышами:
– Москва… – весело сказал Исаак, – тетя, я тоже живу в Москве… – Аня никогда не видела так близко маленьких детей:
– В интернате
– Давай помогу… – Аня быстро разобралась с закорючками, – ты знаешь, как она называется… – на листе, рядом с ее рисунком, появился еще один, довольно кривой:
– Алеф, – радостно сказал Исаак, – мама, я букву написал… – дверь приоткрылась, Фаина Яковлевна поманила Аню:
– Иди сюда, мейделе… – оставив блокнот и карандаши детям, девушка зашла в кабинет.
На ядовито-синей стене кафе сверкала фигура серебристого металла. Лучи окружали атом, такой, каким его рисовали на первомайских плакатах. Надя вскинула глаза к барельефу. Очертания были ей знакомы. Похожие эскизы делали сестра и брат для стенгазеты:
– Подвиг советских ученых, – незаметно усмехнулась Надя, – покорение мирного атома… – за соседним столом, пьяноватый молодой человек, в распущенном галстуке, в помятом пиджаке, горячо говорил:
– На дворе двадцатый век, мы повернули вспять реки, мы отправили человека в космос! Сейчас надо писать без сантиментов, – он поморщился, – если бы Маяковский был жив, он бы первым высмеял этих страдальцев… – читая стихи, юноша подвывал:
– Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно….
Опрокинув рюмку коньяка, он защелкал импортной зажигалкой:
– Пыль и тлен… – молодой человек икнул, – в истории останутся новаторы, а не эпигоны, вроде него. То есть даже не эпигоны, а… – приблизив губы к уху соседа по столику, он что-то зашептал. С подиума гремел джаз. Надя зевнула, не разжимая губ, покачивая носком лаковой мокасины:
– Катя сказала, что здесь только две недели назад начали играть приличную музыку. Якобы ЦК ВЛКСМ заботится о молодежи. Нам позволили потанцевать под старье, пусть и американское… – Надя понимала, что музыканты повторяют услышанные на импортных пластинках мелодии. Сизоватый дымок ее сигареты поднимался к потолку:
– Это даже не рок, а джаз… – она рассеянно рассматривала танцующие пары, – я помню песню, ее пела мисс Фогель… – губы сами собой сложились в трубочку, Надя тихо засвистела:
– But first of all, please, let there be love… – она потанцевала только с парнем Кати, ударником в местном ансамбле:
– По-дружески, – хмыкнула Надя, – на остальных посетителей, вроде моего соседа… – юноша размахивал вилкой в такт стихам, – я не хочу тратить время… – она отказала нескольким мужчинам, подходившим к столику. Надя обаятельно улыбалась:
– Простите, я не танцую… – в аккуратно сделанном тайнике в подкладке ее сумки лежало несколько упаковок яркого картона,
– Отличное качество, – вспомнила она шепот Кати в тесной кабинке туалета, – таблетки пока достать не удалось, только на следующей неделе… – Катя ходила к гинекологу, ведущему частный прием. У него, как выразилась товарка, имелись кремлевские связи:
– Таблетки из номенклатурной больницы… – Надя раздула ноздри, – простым людям средства нигде не купить. Коммунистам наплевать на женщин, пусть они хоть по двадцать абортов делают… – она окинула взглядом забитый парами зал:
– Здесь у каждой, наверняка, по паре операций, как у Кати… – подруга рассказывала, что в больнице все происходит без наркоза:
– Но это быстро, – она помолчала, – надо немного потерпеть… – Надя не хотела держать презервативы на виду. Сестра и брат не лазили в ее сумочку, однако она напомнила себе:
– Ни Павел, ни Аня ничего такого не знают. Павел подросток, а у Ани голова занята наукой… – Надя втайне восхищалась серьезностью сестры:
– Пусть так и остается, – решила она, – пусть она учится, а я буду развлекаться, если можно так сказать… – Надя ждала возвращения подруги. Катя жила с матерью и бабушкой в коммуналке на Якиманке. Ее парень, студент Гнесинки, делил комнату в общежитии с двумя соучениками. В кабинке туалета Катя смутилась:
– Минут сорок, не больше. Здесь есть артистическая уборная, коллектив только в девять начинает программу. Еще никто не пришел, комната пустует… – девушка покраснела:
– Ты, конечно, можешь уйти сама… – Надя успокоила ее:
– Я кофе попью. Репетиция начинается только в восемь, здесь десять минут хода до Колонного Зала… – на часах стрелка подбиралась к семи. Надя несколько раз ловила на себе заинтересованный взгляд отлично одетого молодого человека. В «Молодежное» по вечерам не пускали без галстуков:
– Но многие их снимают, оказавшись за столиками, а он одет, словно собрался на прием… – Надя видела похожих мужчин в светской хронике иностранных журналов. Девушка исподтишка рассматривала спокойное, со здоровым загаром лицо:
– Он похож на иностранца, но туристы в одиночку не ходят, при них всегда состоит гид из Комитета… – об интуристах она успела услышать многое. Девчонки из училища и ансамбля все, как одна, мечтали выйти замуж за иностранцев:
– Хоть за самого завалящего, – пожала плечами Катя, – все равно куда. Жаль, что во время фестиваля я еще училась в школе. Тогда в Москву приехало много делегатов, за ними почти не следили… – молодой человек мог оказаться иностранным коммунистом:
– Но тогда бы он тоже один не сидел… – Надя присмотрелась, – у него комсомольский значок. Дипломат, что ли, или бонза из горкома, надзирает за порядком… – незнакомец коротко стриг светлые волосы. Глаза у него были серые, пристальные. Надя вздрогнула от громкого голоса, неподалеку:
– Сантименты или не сантименты, а Россия обязана ему памятником за эти слова…
Плотный мужчина с хмурым лицом засунул руки в карманы потрепанного пиджака. Старый галстук сбился набок, он повел большой ладонью: