Вельяминовы. За горизонт. Книга 3

Шульман Нелли

– Я историк, – сказала девушка, – то есть будущий. Я все приведу в порядок, не беспокойтесь… – рав Левин кашлянул:

– Записи все на святом языке, то есть иврите… – Аня кивнула:

– Значит, я выучу иврит, если это надо для дела… – чтобы разобраться в родословной, Аня была готова выучить еще с десяток языков. Девушка затянулась сигаретой:

– Павел знает китайский. Не может иврит быть сложнее китайского. Даже Исаак разбирает буквы, а ему всего четыре года… – Фаина Яковлевна обещала ей помочь:

– Я старше тебя начала

учить язык, – заметила женщина за тарелкой пряного куриного рагу, – реб Лейзер со мной занимался после хупы. Раньше я тоже ничего не знала… – она повела рукой, – мой покойный отец был коммунистом… – по словам рава Левина, запись об их рождении могла сохраниться в общинных книгах:

– Где указываются еврейские имена детей и их отца… – Аня выкинула окурок в урну, – но что это мне даст? Ничего… – она все равно не могла отказаться от своего плана:

– И надо приезжать в Марьину Рощу, помогать Фаине Яковлевне с детьми… – девушка вскинула на плечо сумочку, – пока реб Лейзер в больнице, то есть в тюрьме… – солнце закатывалось за крыши Маросейки, на улице было тепло. Аня, не удержавшись, откусила от своей доли пирога:

– Очень вкусный. Надо переписать рецепты у Фаины Яковлевны. Хотя Надя к такому не притронется из-за фигуры. Ничего, мы с Павлом все сами съедим… – пирог занял место блокнота и карандашей Ани. Старший сын Фаины Яковлевны уцепился за тетрадку. Голубые глаза сияли:

– Я сам, сам написал буквы… – алфавит больше напоминал семью паучков, разбежавшихся по странице. Аня поцеловала мягкую щечку:

– Ты молодец. Бери карандаши, бери блокнот… – Фаина Яковлевна открыла рот, Аня отмахнулась:

– У меня много карандашей. Я вам и краски привезу с кисточками. Детям такое нравится… – выходя на Маросейку, она огляделась:

– Вечер какой хороший. Пройдусь пешком, выпью кофе, булочные еще открыты. Куплю Павлу мороженого в Елисеевском… – дорогу Ане перегородил неприметный человек, в сером болоньевом плаще. У бордюра припарковали черную машину с затемненными стеклами:

– Товарищ Левина… – сзади встал второй, – проедемте с нами… – ее подтолкнули в сторону автомобиля, – дело не займет и получаса… – Аня спокойно подумала:

– Хорошо, что блокнота у меня больше нет. Адрес Фаины Яковлевны я нигде не записывала. Пирог… Пирог я могла получить в гостях у однокурсницы. Нет, плохо, у них наверняка есть список моего курса. Они проверят адреса, поймут, что я вру. На площади Ногина есть булочная, я видела такие пироги в продаже… – леках не очень напоминал медовик, но Аня надеялась, что Лубянка не привлечет к экспертизе кондитера. Ее охватило уверенное спокойствие:

– Правильно Надя говорит, надо помнить о маме. Она работала в подполье, она справилась и мы справимся. А чек за пирог? Но чеки все выбрасывают. Пусть хоть все урны в Китай-городе обыщут, они ничего не докажут…

Невозмутимо кивнув, Аня села в машину.

Перед Можайском в купейном вагоне поезда «Варшава-Москва»

началась суета. Пассажиры складывали сумки, убирали со столов остатки обеда, по коридору плыл аромат хорошего табака. Состав ожидался на Белорусском вокзале в восемь вечера. Размешав сахар в граненом стакане, пожилой пассажир добродушно заметил:

– В Москве пока золотая осень, ребята, но вам предстоит и русская зима…

Он делил купе с польскими и немецкими комсомольцами. Славные ребята и девушки, рассыпавшиеся по вагону, изучали русский язык:

– Мы проведем год в разных университетах, – объяснили ему члены делегации, – но будем учиться по вечерам. Мы все хотим работать на московских заводах… – ребятам обещали поездки на знаменитые стройки Сибири и посещение целины. Вспомнив комсомольскую молодость, пассажир расчувствовался:

– Замечательно, что партия нашей страны дала вам такую возможность… – ребята представились ударниками труда, – послушайте, как мы возводили Комсомольск-на-Амуре… – делегация даже вытащила блокноты. Пожилой человек, инженер-судостроитель, ездил делиться опытом с коллегами на верфи в Гданьске. Он не сказал комсомольцам, что осенью сорок первого года он служил военным инженером на эсминце Балтийского флота. Корабль пустила ко дну немецкая подводная лодка, как раз неподалеку от Гданьска:

– Но они и не спрашивают меня о войне… – инженер угощал комсомольцев московскими пряниками, – ладно, что было, то прошло…

Он вспомнил весну сорок пятого, цветущие луга вокруг Берген-Бельзена, голубое небо, британских солдат на броне танков:

– Я за четыре года лагерей только улучшил немецкий язык, – усмехнулся инженер, – майор из саперного подразделения тоже хорошо говорил по-немецки… – с майором и его ребятами, еще державшиеся на ногах заключенные обыскивали территорию лагеря в поисках мин:

– Он сказал, что его жена и сын погибли в бомбежке. Я признался, что тоже женат, то есть был женат, до войны. Мэдисон майора звали, Джеймс Мэдисон… – британец убеждал инженера, что его жена жива:

– Вам надо вернуться на родину, – серьезно сказал майор, – а так бы я вас хоть сейчас взял служить, технических навыков вы не растеряли. Пишите мне… – он нацарапал в блокноте адрес, – сообщайте, как у вас дела… – бывших советских военнопленных увозил из Берген-Бельзена особый поезд с лозунгами:

– Комиссия даже привезла цветы, – вздохнул инженер, – нам говорили, что мы герои, что мы тоже сражались с фашизмом. Героизм закончился на советской границе, в Бресте… – он велел себе не вспоминать о десяти годах лагерей, о том, что жена, получив извещение о его безвестной пропаже, вышла замуж:

– У нее есть дети, а мне идет шестой десяток… – подумал пассажир, – но нельзя быть неблагодарным. Сталинские беззакония закончились, невинно осужденным дали жилплощадь и компенсацию… – в родном Ленинграде инженер получил тесную квартирку в одном из новых пятиэтажных домов: