Вельяминовы. За горизонт. Книга 3

Шульман Нелли

– Дочь живет отдельно, остается только жена и сеттер. Сеттера трогать нельзя, это будет странно. Или наоборот, – Иосиф задумался, – если это ограбление, то собаку в таких случаях не щадят. Перед началом акции хорошо бы, чтобы пса заперли, например, в гараже. Если он станет слишком сильно выть или лаять, это вызовет ненужный интерес соседей…

В подкладке студенческой сумки Фельдшера лежал американский кольт и охотничий нож. Европейское оружие, у грабителей, работающих в канадской глуши, было бы подозрительным. Он бросил взгляд на свои большие руки, в итальянских кожаных перчатках:

–

Осень на дворе, перчатки здесь носят все, сам Лаак тоже. В доме придется их снять, но у него с женой, наверняка, найдется бытовая химия для мебели или стекла… – Иосиф знал, как уничтожить следы пребывания у Лаака:

– Но стрелять опасно… – он выдохнул дым в окно, – во-первых, могут переполошиться соседи, а во-вторых, я не хочу появляться в пансионе с пятнами крови на свитере…

Оказавшись на улице, где жил бывший эсэсовец, Фельдшер понял, что о соседях можно не беспокоиться. Домики стояли среди плоской равнины, с молодыми деревьями. Они миновали перекресток с маленьким магазинчиком и баром, но больше вокруг ничего не было:

– Канадцы и в городе живут, словно в лесах, – усмехнулся Иосиф, – тем более, на часах почти шесть вечера. Сейчас они усядутся перед телевизорами с пивом и носа на улицу не высунут… – он собирался закончить акцию к девяти:

– После кофе и десерта, – весело подумал юноша, – вернусь в пансион, высплюсь, утром сдам машину и уеду дальше… – новости о трагической гибели супружеской четы при ограблении дома, он намеревался прочесть в Монреале. В его кармане лежал купленный утром билет на завтрашний поезд к Атлантическому океану.

Пошарив по столику с телефоном, отыскав записку, Лаак облегченно выдохнул:

– Дочка ее забрала. Малыш себя неважно чувствует, а у зятя сегодня торжественный обед с другими тренерами… – ясно было, что Лаак не одобряет развлечений родителей, при болеющем ребенке. Позвонив, он выяснил, что у малыша всего лишь легкий насморк, и что жена оставила ему полный обед:

– Наша эстонская стряпня, вы такой никогда не пробовали, мистер Мерсье… – улыбнулся Лаак, – рыбный суп, хлеб с тмином, картофельная запеканка с кислой капустой… – подмигнув Иосифу, он достал из холодильника запотевшую бутылку «Столичной»:

– Русские дерут за водку втридорога, – заметил эстонец, – однако она у них хороша. Держат марку, что называется. На войне мы пили самогон, мистер Мерсье… – Иосиф подумал, что, несмотря на водку, Лаак не поделится с ним военными воспоминаниями:

– Он осторожен, он делает вид, что не принимал участия в боевых действиях. Наверняка, въезжая в Канаду, он солгал о прошлом. В то время в Европе царила неразбериха. Союзники и русские занимались разделом бывшего рейха, а не охотой за нацистами… – жена Лаака хорошо готовила. Эстонец принес ржаную коврижку с пряностями:

– Это к кофе, – он водрузил на плиту медный кофейник, – эстонцы, как и немцы, его очень любят. Мы близкие нации, нам тоже по душе порядок…

Иосиф осматривал аккуратную гостиную с телевизором, с фотографиями неприметной девушки в свадебном платье, под руку с низколобым верзилой, тем самым зятем. Перед глазами встали машинописные строки:

– Кфар-Саба, август 1960 года. Меня зовут Хава Мейзнер, в замужестве Бен-Цви, мне тридцать пять лет. Я родилась

в Праге. В сорок втором году меня с родителями депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт. В лагере мой отец скончался от тифа. Меня и мою мать отправили дальше, в Эстонию, с двумя тысячами других заключенных. На железнодорожной станции нас ждали синие автобусы. Эсэсовцы разделяли нас на тех, кто еще мог ходить, и тех, кого из вагонов выносили на руках. На дворе стоял ноябрь, моя мама простудилась в эшелоне, у нее поднялась температура. Мне сказали, что всем распоряжается комендант лагеря, Лаак. Немецкий язык, мой родной. Я попросила его по-немецки оказать снисхождение моей маме. Я объяснила, что ей нет сорока, что она еще молодая женщина. Мне исполнилось семнадцать лет, прямо в эшелоне. Я встала перед ним на колени, но маму эсэсовцы бросили в автобус. Больше я ее никогда не видела. Лаак обещал, что заберет меня из барака, что меня ждет сытая жизнь, если я не стану ему прекословить…

Мать Хавы Мейзнер расстреляли в урочище Калеви-Лийва, где советские войска вскрыли рвы с десятком тысяч трупов. Сухие руки со старческими родинками, порхали над кофейником, мирно пахло кардамоном и ванилью. Сеттер, устроившись в корзинке, сонно помахивал хвостом:

– Ему всего пятьдесят три, – Иосиф смотрел на седую голову эсэсовца, – око за око, зуб за зуб. Ни одна капля еврейской крови не останется неотмщенной. Но стрелять я не стану, в гараже найдется какая-нибудь веревка… – он принял от эстонца чашку:

– Мне скоро надо ехать, в пансионе строгие правила… – он закатил глаза:

– Гостиница принадлежит святым братьям, сами понимаете… – Иосиф остановился в комнатах при католической обители. Лаак усадил его за покрытый кружевной скатертью стол:

– Но не раньше, чем вы попробуете мой кофе, мистер Мерсье… – Иосиф отхлебнул из чашки: «Не хуже, чем в Париже, – отозвался он, – большое вам спасибо, мистер Лаак».

Двигатель зачихал, сеттер недовольно заворчал. Иосиф вынул ключ зажигания:

– Боюсь, с аккумулятором случилось неладное… – юноша вздохнул, – но в прокатную компанию не позвонишь, вечер на дворе… – он мимолетно вспомнил рев грузовиков на заброшенной базе в Синае:

– Ничего не произошло, – сказал себе Иосиф, – попав в плен, я достойно его миновал, как полагается солдату Израиля, а остального просто не случилось… – за лето он почти забыл о Михаэле Леви:

– Я не собираюсь больше этим заниматься, – пообещал себе Иосиф, – ему это нравится, но я не такой, как он. Я нормальный парень, у меня десятки подружек в Израиле и не только… – подумав о Хане, он скрыл улыбку:

– О Тупице она ничего не болтала, но я уверен, что, оказавшись в Париже, Авербах ее навестит. Она горячая девчонка, не то, что его снулая рыба Адель… – Иосиф признавал, что кузина хороша собой, но ему не нравились такие женщины:

– Они не думают о мужчине, они заняты только своей персоной. Она сошлась с Тупицей из-за карьеры. Ему тогда было восемнадцать, что он знал, теленок? В Израиле, кроме него, Адель бы никто не подобрал. Она траченый товар, что называется…

Лаак снял с лакированной, расписанной эстонскими узорами дощечки, ключи от своей машины: