Вельяминовы. За горизонт. Книга 3
Шрифт:
– Третий этаж, дверь направо, – весело сказала Густи, – хозяйка живет в квартире напротив. У нее очень острый слух, несмотря на года, я не могу громко включать радио… – к британским жучкам в квартире Густи добавились советские подслушивающие устройства. Квартиру герра Шпинне тоже оборудовали жучками и камерами. Помня об осторожности, Густи не упоминала при Александре ничего подозрительного:
– Но он не может быть агентом… – девушка наклонилась над миской с тестом, – он простой парень, берлинский студент. Надо подождать немного, и он сделает мне предложение… –
– Он набожный человек, – поняла девушка, – из-за нашей связи он не принимает причастие. Он захочет жениться, для него это важно. Поэтому он так заботится о последствиях… – румяные от жара духовки щеки еще покраснели, – он не то, что Иосиф. Тому было на меня наплевать…
Кузен ей не писал и не звонил, но из конвертов Шмуэля с ватиканскими марками, Густи понимала, что с Иосифом все в порядке:
– Он не женился, – девушка скривила губы, – такие, как он, никогда не женятся. Какая я была дура, что поверила ему… – она знала, что с Александром все будет по-другому. Девушка прислушалась к голосам из гостиной. Лада разучивала с двойняшками еврейскую песню:
– Шана това, шана това… – звенели детские голоса, Лада наигрывала на подержанном пианино:
– Скоро еврейский Новый Год, – вспомнила Густи, – дядя Эмиль смеялся, что яблок у них больше, чем достаточно… – деревья, высаженные Маргаритой первым послевоенным летом, клонились под тяжестью плодов. Густи пекла к чаю пирог по рецепту тети Марты:
– Сметаны здесь не достать, но со крем-фреш он тоже хорошо получается… – в саду Гольдбергов росли ароматные зимние кальвили. Лада делала сидр и сушила плоды:
– Джемы она тоже варит… – тоскливо подумала Густи, – я хочу, чтобы у меня так случилось с Александром. Мы оба сироты, у нас будет большая семья… – дверь передней стукнула, заворчал Гамен. Густи крикнула:
– Тиква, это ты… – девушка после школы вела занятия в рудничном клубе, – где у вас ванильная эссенция… – на нее повеяло прохладным ароматом лилий.
Виллем стоял на пороге кухни, неловко держа букет. Костюм на бароне топорщился, рукав пиджака запачкала пыль:
– У него руки грязные, – заметила Густи, – он в отпуске, но спускается в шахты наравне с другими инженерами. Уголь не отмоешь, как ни старайся… – ложка шлепнулась в тесто, Густи открыла рот. Кузен опустился на одно колено:
– Густи, – пробормотал он, – я давно хотел это сказать, и вот… В общем, я тебя люблю. Пожалуйста, окажи мне честь, стань моей женой.
Вечерами Эмиль работал у себя в кабинете. Включая радиолу от «К и К», он устанавливал рычажок громкости на самую низкую отметку:
– Зрение у меня подкачало, но слух отменный, – смеялся Гольдберг, – в доме всегда такой шум, что вечерами хочется покоя…
После девяти вечера двойняшки отправлялись в постели, обложившись куклами и детскими журналами. Рассказав девочкам сказку, Эмиль заглядывал в новую, устроенную в мае детскую. Мишель мирно сопела в колыбели, колебался кружевной балдахин, на ковре виднелось что-то темное. Гамен зевал, оскалив
– Еще один щеночек родился, – улыбался Гольдберг, – ты у нас тоже чадолюбивый отец…
Гамен перекочевал в детскую в день, когда Лада с девочкой вернулись домой из рудничной больницы. Поправив одеяльце на малышке, Гольдберг смотрел на полуоткрытую дверь, ведущую в комнату Лады. Горела лампа под зеленым абажуром, он слушал шелест страниц. Лада обычно читала по вечерам:
– Она помогает малышкам со школьными заданиями, учит английский язык… – он делал шаг в сторону комнаты, но останавливал себя:
– Нельзя, нельзя. Она тебя не любит, недостойно мужчины пользоваться ее… – Гольдберг искал слово, – затруднительным положением… – держа на руках Мишель, купая ее, меняя пеленки, он не мог представить, что девочка с Ладой уедет из Мон-Сен-Мартена. Эмиль знал, кто отец ребенка, но говорил себе:
– Это ничего не значит. Она моя дочь, как Роза с Элизой, как Тиква, как Аннет и Надин… – сердце захлестывала боль:
– Старших девочек я потерял, но я не могу лишиться Мишель. Но если Лада встретит кого-то, полюбит его, мне ее не остановить… – он предпочитал не думать о будущем:
– Что на меня не похоже… – сняв пенсне, он потер усталые глаза, – в поселке меня считают осторожным человеком. Был бы я осторожным, я бы двадцать лет назад уехал в Швейцарию, куда меня собирался переправить господин барон… – Эмиль знал, почему в сороковом году, рискуя жизнью, он остался в Бельгии:
– Я не хотел бежать, прятаться, – понял он, – странно, словно я не еврей, а какой-нибудь потомок Арденнского Вепря. Хотя в варшавском гетто тоже восстали евреи… – Маргарита замечала, что он упрямством похож на нее и Виллема:
– Они потомки Вепря по прямой линии, – вздохнул Эмиль, – Виллем только что проявил их знаменитое упорство… – они с Ладой только знали, что барон сделал предложение Густи:
– Она отказала, – Гольдберг нашел на столе папиросы, – объяснила, что не любит его. Отказала и уехала в Лондон, а Виллем отправился в Париж за Джо. Вместо трех недель отпуска он едва отгулял неделю… – Эмиль понимал, что юноша не хочет оставаться в Мон-Сен-Мартене:
– Здесь едва зайдешь к табачнику за папиросами, а у тебя выспросят твою родословную до десятого колена. Но это и хорошо, никто чужой сюда не сунется… – Лада еще опасалась появления в поселке русских. Гольдберг успокаивал жену тем, что он еще не потерял партизанского чутья:
– Благодаря ему я воевал пять лет и выжил, – сварливо сказал он Ладе, – я подсадных уток вычисляю с первого взгляда. Агент русских не двинется дальше перрона станции… – он видел тревогу в голубовато-серых глазах жены:
– Если Кепка узнает, что Лада жива, если он услышит о рождении Мишель… – Гольдберг не хотел о таком думать, утешая себя тем, что Лада и малышка в безопасности:
– Под моим крылом, а оно надежное…
Он перелистывал отснятую на новой американской копировальной машине историю болезни, присланную из Нью-Йорка: