Венец для королевы проклятых
Шрифт:
Стоя на пороге лавки (той самой, что еще недавно принадлежала отчиму!), Гвендилена скороговоркой пробормотала свою просьбу. Вилма выслушала ее, но не удостоила даже словом в ответ. В ее взгляде явственно читалось все, что она думала о попрошайках… Словно никогда она не была подругой матери, не бывала у них в доме и не приводила с собой маленькую дочку Линну, чтобы поиграла с Гвендиленой и Айей, пока женщины сплетничали за стаканчиком вишневой наливки или доброго пива!
С тех пор прошло немало лет – и многое изменилось. Гвендилена выросла, Айя погибла, и матери уже нет в живых… Линну, подружку детских игр, ставшую самой завидной невестой в деревне,
А сама Вилма из молодой и веселой женщины стала тяжеловесной, будто каменной бабищей с холодными глазами и вечно опущенными уголками сжатых губ. Ее пухлые пальцы унизаны перстнями, на шее позвякивают цветные бусы, но отчего-то она кажется погасшей, неживой…
Неожиданно для себя самой Гвендилена почувствовала что-то вроде жалости к бывшей подруге матери. Пусть она сыта каждый день и носит цветные бусы, но муж ее – человек грубый, жестокий и почти такой же жадный, как покойный отчим. Когда-то, бывало, она жаловалась матери на мужнины побои и попреки. Не похоже, что с тех пор Гавер стал добрее!
Словно уловив ее мысли, Вилма вдруг смутилась, опустила глаза и поспешно скрылась в задней комнате лавки. Гвендилена поняла, что разговор окончен. Остается только повернуться и уйти прочь, но она продолжала ждать, сама не зная чего.
И, как оказалось, не напрасно. Вскоре трактирщица появилась снова. На щеках ее горели красные пятна, и глаза как-то подозрительно припухли… Вилма положила перед девушкой небольшой сверток.
– Забирай и уходи, – процедила она сквозь зубы.
Опустив голову, Гвендилена взяла сверток и пошла прочь. Потом, дома, когда она пекла пирожки, так трудно было удержаться, чтобы не попробовать хоть кусочек! Но она точно знала – если даст себе волю, остановиться уже не сможет. А обрядовое угощение непременно нужно отнести в монастырь!
Но все труды и унижения оказались напрасны – монахини не взяли ее дары. На длинном столе для приношений корзинка, покрытая салфеткой с розами (еще мать вышивала), выглядела так одиноко и сиротливо! Гвендилена растерялась и чуть не расплакалась от обиды.
Потом к ней вышла толстая монахиня и принялась увещевать. Она говорила о том, что срок траура священен, что нужно достойно позаботиться о душах близких, проводя время в одиночестве, молитве и строгом посте, и тогда, возможно, Всевышний смилуется над ними и откроет Врата Света…
Голос был сладким, вкрадчивым, но в ее глазах – маленьких, прищуренных и холодных – Гвендилена видела совсем другое. «Уходи и не возвращайся, – говорили эти глаза, – уноси свою беду, чтобы нас она не коснулась!»
Очень хотелось крикнуть ей в лицо: «Где же ваше милосердие? Зачем вы врете и себе и людям?» – но Гвендилена сдержалась. Бессмысленно… Все равно здесь ей не будет ни защиты, ни приюта. Поостерегутся монахини – а что, если у новой послушницы дурной глаз? Что, если она стала ангним, одержимой злым духом, сеющим смерть вокруг себя? Нет уж, лучше оставить все зло и печаль этого мира за воротами, дабы не отвлекаться от молитв и благочестивых размышлений.
Она терпеливо выслушала наставления и ушла, прихватив свою корзинку. Не пропадать же добру! В тот же вечер она съела варнегар до последней крошки – одна, в темноте, в пустом холодном доме…
И медовая начинка казалась ей горькой на вкус.
Девушка уж совсем было пала
Теперь, по крайней мере, можно было быть сытой каждый день… Ну почти. Гвендилена немного воспрянула духом. Она даже позволяла себе иногда купить в лавке кайрим – дешевые разноцветные леденцы, и, поудобнее устроившись у горящего очага, долго-долго перекатывала во рту сладкие шарики, жмурясь от удовольствия.
О будущем девушка старалась не задумываться. Она понимала, что денег хватит ненадолго, и совсем скоро, как только наступит тепло, придется решать, что делать дальше – или наниматься кому-нибудь в услужение, или отправляться в монастырь, другой, подальше от дома… В любом случае придется уходить куда-нибудь, где никто не знает ее и не будет шарахаться, как от зачумленной!
Но это будет потом.
Глава 7
В начале весны, когда снег уже сошел и на пригорках, пригретых солнцем, появилась первая травка, когда старики, глядя на небо, прикидывали, каким выдастся год – урожайным или голодным, – а в храме Всех Богов начали возносить молитвы о добром урожае, в деревне стало твориться что-то неладное. Казалось, что весь устоявшийся и привычный порядок вещей вот-вот рухнет, будто карточный домик от дуновения ветерка, а что будет дальше – знают только боги… Именно неизвестность пугала больше всего.
Как обычно, в середине зимы граф Ральхингер покинул усадьбу и отправился в Орну, ко двору короля Людриха, дабы засвидетельствовать свое почтение и принять участие в таймери-гивез. Слово это в деревне произносили с особым придыханием, хотя вряд ли кто-то из сельчан имел хотя бы приблизительное представление о том, что оно означает.
Но Гвендилена знала. Конюх Вилерд, навещая сестру, любил прихвастнуть… Он часто и с удовольствием рассказывал бесконечные истории о славных деяниях графа Ральхингера, и по всему выходило, что господин без него просто шагу ступить не мог. Конюх был преисполнен гордости от приближенности к власть имущим. Гордо подбоченившись, он подкручивал ус, красуясь перед юной невестой, и Айя краснела, как маков цвет, опуская глаза…
Про таймери-гивез Вилерд рассказывал особенно часто и охотно. Видно, поездки в столицу были для него самыми яркими и запоминающимися событиями!
– Такое дело… Столица – это тебе, понимаешь, не деревня! Дороги мощеные, дома каменные. Как приезжаем, значит, сразу не на постоялый двор какой-нибудь, а прямо в королевский замок! Там ешь-пей от пуза, всего вдоволь – и мяса, и хлеба, и пива… А благородные господа запираются в большом зале и говорят до поздней ночи, а бывает, и до утра. И помешать им никто не моги, хоть гори крыша над головой! Государственное дело, понимать надо. Как закончат – кидают в очаг сырые дрова, чтобы, значит, дым густой валил. Тогда слуги сразу как всполошатся, как забегают – умора глядеть! Несут, значит, господам всякой снеди – и кабанов на вертеле, и дичь, и заморские фрукты, и вина самолучшего, музыкантов ведут, фокусников, танцовщиц… И такое начинается!