Венецианский эликсир
Шрифт:
— То есть вы хотите, чтобы мужчина ел так, что ему нужно было бы спускать? Почему же вы сразу не сказали?
При слове «спускать» он сделал недвусмысленное движение бедрами, потому я больше не сомневалась, что нашла нужного человека. Я передала ему все деньги, которые были у меня в кошельке. Его глаза расширились от удивления. Тот факт, что я должна была потратить их совершенно на другого любовника, политика, который интересовал моих хозяев, доставлял мне удовольствие. Притом я сообщила, что это репетиция, потому Маззиолини ничего об этом не знал.
Несомненно, он видел, как я уехала под ручку с Валентином, но к тому времени уже не мог помешать мне.
В ту ночь я накормила Валентина Грейтрейкса анчоусами, артишоками и спаржей, которые продавались в Лондоне по баснословным ценам. Однако эти продукты славились тем, что вызывали приток крови к гениталиям. Рыбное блюдо состояло из усачей, которые усиливали мужскую силу, и французских угрей. Вместо воды я дала ему настойку кубебы, мускат с толчеными желудями. Почки подавались со сливками. Вместе с десертами, обильно посыпанными засахаренным имбирем, я подливала Валентину «ангельской воды», сделанной из эссенции апельсиновых цветов, розы и мирта, смешанной с мускусным спиртом и щепоткой серой амбры. И, наконец, он выпил стакан бренди, смешанного с яичным желтком.
Я вставала со стула несколько раз, якобы желая убрать пустые тарелки и принести новые блюда. На самом деле я хотела походить возле него, чтобы он мог хорошо разглядеть меня со всех сторон. Потом я снова садилась и ерзала на стуле, словно кошка, неожиданно пораженная весенним зовом плоти.
Между тем у него так сильно дрожали руки, что он расплескал соус на дамастовую скатерть, за аренду которой я заплатила уйму денег. Когда он в третий раз пролил на нее какой-то напиток, я потеряла всякую надежду и уже смотрела на скатерть как на свою собственность, ибо теперь мне наверняка пришлось бы заплатить ее полную стоимость.
Тогда я начала петь для него. Чтобы успокоить нервы и напомнить себе, зачем я все это затеяла, я выбрала небольшой циничный рефрен из одной венецианской пьесы. Но я исполняла его так, словно это была нежнейшая любовная песнь, не отрывая томного взгляда от его лица. Он купился, практически не понимая, о чем я пою.
Ведь говорят, страшись любви, что растапливает сердце в озера страсти. Ведь говорят, страшись любви. Ведь говорят, любовь убивает со временем. Ведь говорят, страшись любви. Но не нашей, конечно. Не с нами. Конечно. Глупец.Он распереживался, и это было так мило. Я сама ощутила определенное нервное возбуждение. Что-то должно было произойти, что-то иное. Мне казалось, что он тоже, как и я, хотел не животного совокупления, а чего-то более утонченного. Это должно было произойти, несомненно, ведь в противном случае весь вечер пошел бы насмарку. Но это была не единственная цель. Мне казалось, что наша связь должна породить некие более глубокие чувства.
Я заметила, что его глаза блестят от слез, и знаками спросила, почему он плачет. Он так же, знаками, ответил, что моя песня показалась ему очень грустной. Я улыбнулась, желая ободрить его. Я тоже чувствовала грусть, которая, как мне казалось, появилась из-за того, что выпила лишнего.
— Я не понимаю. Ты, кажется, обладаешь властью над моими
Мне так это понравилось, что я пропела тот же рефрен еще раз, но теперь слова песни казались мне отвратительными. Жаль, что я не выбрала более нежную песню. Этот Валентин Грейтрейкс заслуживал лучшего. Он был достоин доброты. Мне понравилась эта мысль. На его лице отразилось влечение, и мне это понравилось. Я была довольна, но не так, как обычно, ведь в моей работе такое выражение лица любовника означало, что вскоре я смогу выудить из него ценную информацию. Мне нравился его энтузиазм, поскольку, как ни странно, он перекликался с моими чувствами.
На его лице была написана задумчивость, предвкушение и, неожиданно, надежда. Я тоже почувствовала ее. По крайней мере, мне казалось, что именно надежда начала растворять все мои расчетливые планы, пока я смотрела на него. Да, я хотела переспать с ним. Но не только это. По всей видимости, вино оказалось крепче, чем обычно. Ибо только так я могла объяснить то одуряющее ощущение, которое затуманило мой мозг.
Я извинилась и быстренько шмыгнула в коридор. Достав из кармана зеркало, я проверила, не испортило ли пение цвет лица. Сунув в рот еще одну пастилку для освежения дыхания, я быстро и умело оправила платье. Я не хотела, чтобы оно оставило на коже красные следы, когда он увидит меня обнаженной. Я хотела выглядеть свежей, как младенец. Что-то во мне не хотело расставаться с одеждой, хотя больше всего я желала близости с ним. Важная часть меня еще не была готова к тому, чтобы я оголила тело перед этим человеком, хотя я столько раз делала это с десятками других мужчин, которых выбирали хозяева.
Впервые за шестнадцать лет я не расставляла вокруг кровати никаких стульев.
Что-то в моем новом английском любовнике сделало то, что я считала невозможным. Было в нем что-то, что смогло стереть ржавчину с моего сердца.
Электуарий для лечения истерии
Берем консервированную лебеду, четыре унции; янтарное масло, сорок восемь капель; смешать. Доза определяется самостоятельно.
Давать каждые шесть-восемь часов в зависимости от ситуации.
Когда все прелюдии закончились и мы легли в постель, я поняла, что пропала.
Я поняла это, потому что почувствовала печаль. Легкая меланхолия напоминала тихий звук медленной музыки. Вместо обычного ощущения триумфа или горячего жжения полового влечения я почувствовала отрешенность. Неожиданно для себя я нашла свое сердце и тут же его потеряла.
Я была уверена, что он тоже любит меня. Его неуверенность и молчание подтверждали искренность. Я по привычке проанализировала его поведение, не упуская из виду ничего, пытаясь обнаружить лесть. Ничего. В его подарках тоже не было лести. Все мужчины дарят подарки. Он не знал, что я стала абсолютно равнодушна к холодному блеску бриллиантов со времен памятного случая в отрочестве.
Поначалу я подмешивала ему в напитки различные местные снадобья, которые должны были его успокоить и возбудить, однако очень скоро перестала это делать, потому что обнаружила, что мне хочется проводить время с ним, а не с его измененным образом. Я больше не могла изображать любовь, ибо она жила в моем сердце.
Иногда я немного сожалела, что для того, чтобы выразить свои чувства, я пользовалась теми же приемами, что и на сцене. Движения были те же. Теперь они стали правдивыми, однако я не знала, как обновить их, как сделать их искренними.