Венецианский эликсир
Шрифт:
Я сказала Дотторе, что мне нужно поехать в Венецию по семейным делам.
Он попытался поверить каждому слову, в то время как Зани слушал молча и закатывал глаза, словно заметил очередную седую нить в моих волосах. Несмотря на это я крепко поцеловала Зани в щеку, и он, хотя потом и вытер ее, не отпрянул от меня и не протестовал, когда я пообещала присоединиться к ним снова, если вернусь в Лондон. При этих словах у Дотторе проснулись итальянский акцент и легкая грусть. Он заказал бутылку портера, чтобы разнообразить наш прощальный обед из сосисок и лука. Мне нужна была свежая голова, потому я почти не пила. После веселого вечера в «Якоре», «Колоколе», «Джордже»
Прежде чем завалиться спать, Дотторе Велена произнес речь, которая быстро свелась к романтическим признаниям; он даже подошел неровной походкой к моей корзине, слабо попытавшись покуситься на меня. Я ударила его по голени щипцами для снятия нагара со свечей, и он повалился в очаг, громко стукнувшись лбом. Там же он и заснул, вымазавшись пеплом, пробормотав что-то о «невозможности склеить разбитое сердце без помощи фей».
Мы попрощались на следующее утро в хорошем, хоть и немного подавленном расположении духа. Зани ушел еще до рассвета, вероятно, чтобы поискать «горяченького», а также чтобы избежать неловкости расставания. Я большего и не ожидала, потому положила пирог с угрями, завернутый в красивый платок, на доску, где он обычно спал.
Потом, на рассвете, я вышла на улицу, держа в руках сумку, в которую смогла запихать разные мелкие вещи, взятые у шарлатана, а также мои роскошные дорогие одежды. Слушая голубей, воркующих на крышах, я остановилась на минуту, обернувшись на «Фезерз», на грязное окно на втором этаже, в котором виднелся силуэт Дотторе, заканчивающего утренний туалет. Словно бы почувствовав мой взгляд, он посмотрел в окно и послал мне воздушный поцелуй. Я ответила ему тем же, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Сентиментальная часть моей души сожалела о таком повороте дел и была немного испугана тем, что приходится бросать такую развеселую жизнь, однако я понимала, что настало время двигаться дальше и вернуть любимого.
У меня оставалось не много времени. Он должен был вернуться в Лондон в течение нескольких дней.
Я развернулась и направилась в академию.
Певенш решила, что разговаривать со мной было бы ниже ее достоинства, потому первая часть нашего путешествия в Дувр прошла в молчании, если не считать недовольного сопения Певенш из-за того, что карета показалась ей недостаточно изысканной. Она была одета в фиолетовое шелковое платье и белую шляпу с темно-розовой изнанкой, которая придавала ее бледному лицу сходство с грибом поганкой.
— Только два места! — пробормотала она, втиснувшись в салон и заставив экипаж просесть на рессорах. Хотя места было на четырех пассажиров, мы, к счастью, оказались одни, потому мне не надо было беспокоиться из-за ее поведения. Я сидела и досадовала из-за стоимости проезда, которая составляла целых три пенса за милю. Я уже представляла, какие суммы придется потратить, чтобы переправить этот испорченный багаж через Европу. Мой неожиданный план теперь казался мне безумием. Однако было поздно что-то менять, даже несмотря на то, что шансов на успех оставалось мало.
В одном из трактиров по дороге в Дувр мы с Певенш съели первый из многих ужинов, прошедших в недовольном молчании. Я подозревала,
Я онемела от гнева, когда она подсунула мне миску с котлетами и швырнула нож с вилкой.
— Порежь, — приказала она.
Почему бы и нет? Все, что угодно, только бы она вела себя тихо. Пусть думает, что она тут главная.
Я послушно порезала еду, заметив, однако:
— Я недостаточно стара, чтобы быть твоей матерью, дорогая.
Судя по взгляду, который она на меня бросила, я казалась ей достаточно старой, чтобы быть ее бабушкой. Но очень скоро она сосредоточилась на еде, размышляя вслух о том, как и чем она была приправлена. По всей видимости, ей было очень интересно, чего в маринаде больше, тимьяна или лаврового листа. Эта девочка была настоящим кошмаром. Зачем я только пошла на то, чтобы выкрасть ее?
Ответ напрашивался сам — она наживка, как червяк или муха.
Когда мы снова отправились в путь, она притворилась, что задремала. Я же сделала вид, что читаю, и украдкой наблюдала за ней.
Ее не до конца сформировавшееся лицо не обещало в будущем стать таким, какое вызывает у мужчин возбуждение. Она была типичной английской розой, сонной и блеклой. Даже ее свежесть не была идеальной. Мелкие черты лица перекликались с дурным характером.
Однако она прекрасно умела изображать дитя. У нее постоянно был приоткрыт рот, обнаруживая небольшую щель между передними зубами. Верхняя губа немного выпирала, как у ребенка. Словно у куклы, два ее верхних зуба покоились на нижней губе. Она научилась глядеть в одну точку отрешенным взглядом, словно бы радуясь каким-то своим детским радостям. Иногда в глазах Певенш отражалась тоска, как будто по давно забытым колыбельным.
В конце концов мы были вынуждены общаться. Тактично, как и подобает уважаемой гувернантке, я поинтересовалась ее успехами в иностранных языках. По всей видимости, у нее не было никаких талантов, а также энергии для попыток их развить. Она не занималась вышивкой, благотворительность тоже совершенно не вызывала у нее интереса. У нее была странная, непонятная страсть к еде, почти одержимость. Она могла рассуждать на эту тему с удивительным красноречием. Музыка ей была скучна, несмотря на то, что у нее имелась укулеле. Я заметила, что она прихватила ее с собой, вероятно, надеясь в будущем использовать для давления на опекуна.
Из любопытства я попросила ее сыграть для меня, на что она резко фыркнула:
— Я играю только для дяди Валентина. Ему бы не понравилось, если бы я вам играла.
Я хотела было дать ей пощечину и отвести этим душу, но это не было моей целью. Я не желала, чтобы меня провоцировал такой недостойный противник. Я осторожно изменила тему разговора, пытаясь выяснить, о чем ей хотелось бы поговорить. Очень скоро я это выяснила. Певенш очень не нравилось, как с ней обращались другие девочки в академии. Она пересказывала истории о том, как ей удавалось унизить их, как увольняли учительниц и выгоняли слуг. Все это, конечно, было мило сердцу недалекого существа, которое могло гордиться разве что собственной злобой. Рассказывая о маленьких войнах и победах, она краснела и становилась чертовски самодовольной. Английские пансионы, как и венецианские монастыри, по всей видимости, были прекрасным местом для взращивания отъявленных хулиганов.