Венецианский эликсир

Ловрик Мишель

Спустя три дня решетка казалась такой же крепкой и неприступной. Больше я не видела братьев и не слышала голоса любимого. Если бы бутылка не находилась всегда у меня в переднике, я бы легко могла представить, что этот случай на самом деле был сном.

На восьмую ночь моего заточения братья снова посетили меня.

— Добрый вечер, Мимосина, — улыбнулись они. — Лорд Грейтрейкс посылает вам… Э-э-э… Привет вроде.

— Пожалуйста, скажите ему, что я хочу его видеть, — страстно ответила я. — Пожалуйста, скажите, что я люблю его всем сердцем. Я его обожаю.

Братья нахмурились, покраснели и старались скрыть смущение, подергав решетку. Даже приложив всю свою

недюжинную силу, они смогли лишь чуть-чуть сместить прутья. Мы смотрели на черный металл с ненавистью, только они снаружи, а я изнутри.

Они не решились ничего сказать мне. Они просто спустились на землю, перелезли через ближайшую стену, и я снова услышала оттуда оживленный шепот.

Один из них вернулся.

— Вам нужно больше капать. Капайте десять раз в день, понемногу. И сделайте над и под прутьями небольшие отверстия в дереве. — Они передали мне длинный гвоздь.

Я кивнула.

Мне было неприятно, что Валентин не пришел лично повидать меня. Почему он выбрал таких грубых посланцев? Почему он не передал никакой весточки о своей любви ко мне? Братья даже не спросили у меня, как я себя чувствую. Он хочет вызволить меня из тюрьмы, находясь на безопасном расстоянии. Конечно, он злится на меня за то, что я украла Певенш. Возможно, как и мои бывшие наниматели, он хочет сохранить меня в живых лишь для того, чтобы выяснить, куда я ее спрятала.

Раньше я не хотела думать об этом, но теперь много размышляла о девочке. Меня никто не тревожил в камере, потому у меня было много свободного времени. Чем больше я думала о ней, тем менее убедительной казалась мне мысль, что я ее выносила. Однако когда я представляла ее лицо, я не могла не согласиться, что определенные ее черты похожи на мои. Среди складок жирной плоти можно было заметить ту же форму ноздрей, изгиб бровей, которые я видела, глядя в зеркало. Даже больше. У нее были мои способности к актерскому мастерству, моя любовь к сладкому. А обман, этот гнусный обман о краниокласте, о смерти ребенка, был так похож на штучки в духе ее отца. Я не могла представить, чтобы кто-нибудь другой придумал такой кошмар. От нашего союза вполне могло родиться такое чудовище, как Певенш. Я начала понимать, что Главный говорил правду, и ирония положения заставила меня горько усмехнуться.

Теперь я вспомнила, что возлюбленный говорил о Певенш, о том, как ее отец был очарован ребенком, но потом потерял к ней всякий интерес. Да, когда дело касалось духовной привязанности, моего первого возлюбленного едва ли можно было назвать щедрым на чувства. Так и Певенш, будучи маленьким ребенком, ощутила на себе его дурной характер. Я бы не удивилась, если бы узнала, что он ее бил. Возможно, вся ее глупая инфантильность порождена желанием вернуться в детство, когда отец, по всей видимости, действительно любил ее. То же самое касается одежды. Том всегда настаивал на яркой, даже безвкусной одежде. А еда! Валентин рассказывал, как Том поощрял ее и без того хороший аппетит смеха ради. Он сделал из нее чудовище, чтобы потешить себя. Должно быть, это сбивало ее с толку. Радость от наполнения желудка, вероятно, в конце концов пересилила другие эмоции, породив ее отличные кулинарные способности.

Такой была девочка, которую я считала врагом. Теперь же она казалась мне всего лишь жалким созданием. Но у меня не было теплых чувств к ней. Мир тоже относился к ней без излишнего пиетета. Чтобы тебя пожалели, нужно быть красивой и изящной, а не противной и агрессивной. Ведь это ведет лишь к насмешке, единственной человеческой реакции, которую вызывали причуды Певенш. У нее не было необходимой деликатности

характера, чтобы противостоять этому.

— Разве ты не понимаешь всей трагедии бедняжки? — спросил меня Валентин тогда в Лондоне, укоряя за недостаток сочувствия к малознакомой мне Певенш.

Да, но все равно я не испытывала никакой привязанности к девочке и почти не сочувствовала ей. Мне не удавалось представить ее жертвой, поскольку воспоминания о недавнем общении с ней были слишком свежи в памяти. Она находилась в печальном положении, но мое было намного хуже и, конечно, важнее для меня.

Я продолжала гадать, узнал ли Валентин правду и что именно он теперь знает. Если он узнал, что Певенш моя дочь, тогда наверняка должен знать и то, что его драгоценный Том был моим любовником. И он посчитает, что я скрыла этот неприятный факт, увидев его труп. Что он чувствует по этому поводу? Конечно же, он считает, что я его предала. Но будет ли ему противно разделить женщину с усопшим другом? Или наоборот, это поднимет меня в его глазах? Некоторые мужчины так трепетно относятся к друзьям, что, разделив женщину, становятся еще ближе. Возможно, он считает, что мой поступок с Певенш был неосознанным проявлением материнской привязанности. Хорошо бы, чтобы это оказалось так.

Теперь, когда я знала, что он хотел спасти меня, какими бы тщетными ни были его попытки сделать это, я не могла удержаться от приятных размышлений о том, что его чувства в конце концов были потрясены тем, что я сделала.

Когда я подумала о Валентине, то поняла, что моя привязанность к нему осталась такой же, как и прежде. Я хотела видеть его так же сильно, как и спасти собственную жизнь и сбежать из этой тюрьмы. Возможно, даже сильнее. Если он чувствовал то же, что и я, или хотя бы часть того же, то не все было потеряно.

Я быстро нанесла на прутья решетки кислоту, словно они были драгоценными орхидеями, которые я спрыскивала дорогим бальзамом. Мне показалось, что я заметила изменение цвета у основания прутьев. Если руки не обманывали меня, то почувствовалась небольшая податливость металла, когда подергала решетку. Но, конечно, я не в силах была вырвать их из деревянной рамы, в которой проделала десятки небольших отверстий. Каждую ночь я ожидала прихода братьев с таким нетерпением, что буквально не находила себе места.

Когда они наконец пришли, то тут же прыгнули на решетку, навалившись на нее всем своим весом так, что она издала протяжный стон. Шум в коридоре подсказал мне, что охранник заинтересовался природой этого звука, потому я дала братьям знак затаиться. Когда охранник заглянул в камеру, я сделала вид, что крепко сплю. Он с ненавистью окинул меня взглядом и закрыл окошко в двери. Я подождала, пока шаги не замрут вдалеке, потом вскочила и бросилась к решетке, прошептав:

— Идите сюда.

На этот раз они вели себя тише, но решительнее. Без сомнения, решетка начала поддаваться, но, как ни старались, они не могли согнуть ее так, чтобы я могла проскользнуть. Их перекошенные лица говорили мне, что они уже готовы были расплакаться от досады. Они сползли на землю и удалились.

Я опустилась на пол и глухо зарыдала. Это не было похоже на те изящные слезы, которые я умела профессионально выдавливать из себя прежде.

Спустя пару минут они вернулись. Судя по шагам, они вернулись не одни. Я надеялась увидеть дорогого Валентина, однако вместо этого с той стороны решетки появилось отвратительное бледное лицо. Этот человек напоминал Диззома, однако он был уроженцем Венеции. Он кивнул мне и принялся разглядывать решетку. Потом он слез на землю и начал шептаться с братьями.