Венера туберкулеза
Шрифт:
– Ты не прав, студент. Если тебя волнует, что кто-то пользуется твоей добротой, то, значит, она у тебя не бескорыстна. Значит, ты за нее хочешь что-то получить.
На его мобильник раздался звонок, он внимательно кого-то выслушал.
– Пойдем в бар. За ключом.
Мы пересекли помещение вокзала. Напряжение во мне определилось уже безапеляционно. Это точно кидалово.
– Подожди здесь, - сутенер юркнул в забегаловку, я остался у входа и наблюдал итог спектакля, где мне была отведена роль лоха.
Не отпускать ни на шаг. Откуда-то как назло вырастает мутный бедолага:
– Как пройти к пригородным электричкам.
Его перекошенная фигура преграждает мне дорогу в бар.
– Туда, - отмахиваюсь я.
– Куда? Куда?
– Вон туда!
– Вон туда?
Грамотный спектакль.
– Да отъебись ты.
Врываюсь в полупустое кафе. Наверняка он на кухне. Подбегаю к стойке. Нет,
– Все бабы в той или иной мере проститутки, - многократно утверждал Гениколог, - им нужны от нас деньги и хуй. Я водку жрал только потому, что моей жене больше ничего от меня не надо было. Она мне всю жизнь испортила. Да, Андрюш?
– Абсолютная правда.
Гениколог в деле алкоголя был закодирован и спокоен, а майор имел в туберкулезной больнице репутацию первого пьяницы. Из палаты он практически не выходил, выливая весь свой негатив переживаний на нас.
– Меня моя стерва сюда загнала, - рассказывал он о своей семейной жизни, - пока я работал и денюжку приносил в дом, она ласковая такая была, улыбчивая. В милиции нас не обижали, благодарили частенько. Не скажу, что не брал, но не вымогал. А как на пенсию ушел, эта змея за человека считать перестала. Дочку против меня настраивает. И это чувствуется. Прошлый раз, когда я ездил домой, она меня обняла, а через месяц уже не подходит близко, сторониться, как будто я чужой ей какой-то. Не отец. Мать ее, пока я болею, любовников открыто водит в дом. Мы разводиться будем, и я останусь один.
С каждой неделей Андрей хандрил все больше и больше, но плакал он реже, чем Белочка. В основном, или скандалил или прибывал в задумчивости. Слезами, даже если их нет на глазах, в туберкулезном диспансере насквозь пропитаны стены. На мои глаза слезы наворачивались в душевой комнате. Пару раз. Это был храм, где можно было побыть одному. В больнице очень не хватает одиночества, хотя все как раз им и загнаны сюда. Одинокие люди в густонаселенной комнатушке. Отчаяние и отсутствие перспектив на будущее никогда не обходят стороной невольных жителей этого дома скорби. Бесподобная энергетика. Мы не здесь становимся такими, такими мы уже приходим сюда. Коллизии жизни. Уровень внутренних неурядиц зашкалил. Поломанные люди. В дыму сигаретного дыма палаты туберкулезников, в череде пьянок и похмелий, в гамме депрессий и печали, за бухлом здесь бегают даже ночью. Сигареты медсестре, чекушку охраннику, три бутылки себе. Врачи все прекрасно понимали и относились к утреннему запаху перегара сдержанно. За ним скрывался запах слез. Плачущий, идет по пути страданий, проложенном неудачами в его мозгу. Жалость к себе – это точка зрения, формирующаяся годами. Страдание личностно, сострадание – это человечность, но тот, кто вообще не страдал, никогда не почувствует другого человека в минуту его боли. Когда, наконец-то, находишь выход из своего одиночества, когда встречаешь близкое сердце и ощущаешь приближение счастья, то утрата этого расценивается как жизненный крах. Даже если тебе чуть больше 20 лет. Поэтому, когда однажды Хазар вышел покурить, сел на ступеньках своего подъезда, то по его щекам потекли капли слез:
– Жизнь такая жестокая. Маринкина мать продает свой бизнес здесь, и где-то через месяц они всей семьей уезжают на Камчатку. Навсегда. Это был мой самый близкий человек на всей Земле, и сейчас от меня ее увозят. Я никому не мог доверять так, как ей. Что будет дальше, я не знаю. Второй день уже плачу, как маленький мальчик. Сегодня я не выдержал и вмазался. Одному жить не хочется.
Я прекрасно понимал Хазара, его переживания были мне знакомы, но сострадания в тот ветреный неприметный день мною почувствовано не было. Трагизм окунает любовь в вечность, но человек всегда предпочитает удовольствие и мимолетность. Получить все сразу равносильно смерти. Судьба очень часто дает нам попробовать на вкус маленькие кусочки счастья, цену которым мы узнаем, только потеряв их, но зато мы теперь прекрасно знаем то, что надо отдать, чтобы этот кусочек опять пронесся чуть ближе к нам. Дойти до точки – это значит получить возможность начать писать совершенно новое предложение и то, каким ему быть, зависит от нашего усердия много больше, чем от качества чернил, размера бумаги или выделки письменного стола.
– Наверное, я слишком много дерьма совершил в этой жизни, - изливал Хазар, - что меня она так опрокидывает. Все мое будущее было связано с Мариной, все мысли.
Хазар знал всех наркоманов района. Все наркоманы района знали Хазара. Он пару раз забрасывал мне в тубанар куски гашиша. Наркотик прекрасно позволял мне убегать от невыносимой порой больничной действительности и служил,
– На хуя?
– Для решения вопроса с наркосодержащим веществом, - пояснил я.
На мой гашиш он неожиданно и приятно ответил своей травой. Страсти сближают. Бывало, в пустующей по выходным палате я раскуривался в одиночку, а потом забрызгивал кумар вонючим одеколоном Белочки и шел компостировать мозги медицинской сестре. Мы запрещали ему пользоваться этой туалетной водой, он что-то недовольно бубнил, и выходил одеколониться в коридор. Тяга к прекрасному и сослужила ему недобрую службу. Заведующая отделением, конечно, была в курсе, что Белочка сильно пьет. Говорили, что в каждой палате есть человек, который за небольшую к себе благосклонность со стороны врачей, за назначение курса лечения современными лекарствами, отвечал на те или иные их вопросы. Но, в первую очередь, современными лекарствами лечили тех, кто лежал в платных палатах-одиночках. Не начальство вербует стукачей, а сами люди, в надеждах на особое внимание, идут на сотрудничество. Когда этого не происходит, администрация начинает поиск сама. Скользкие вопросы однажды пришлось услышать и мне. Дело касалось Белочки. Заведующая утверждала, что, проходя мимо мужского туалета, она заглянула туда, и наткнулась на судорожного Белочку с чекушкой в руках. Среди белого дня это было не позволительно, бедняге дали два дня на подведение итогов, снимки, анализы, и назначили число выписки. Белочка стал утверждать, что такого не было, из чекушки в туалете он не пил. Очная ставка закончилась скандалом. Заведующая была взбешена, спустя некоторое время меня вызвали в ее кабинет.
– Тимофей, - начала она, - вы – человек с высшим образованием, - теперь я понял то, почему в народе высшее образование вызывает некие подозрения, - с хорошей, престижной работой, скажите, только между нами, Сергей П. пьет?
Хочет, чтобы я стуканул.
– Ни разу этого не видел, - вру я, глядя ей в глаза.
Предательство всегда подлее лжи, сомнений нет, я спокоен.
– Точно?
– Точно.
Вряд ли этот разговор что-либо мог изменить, свое решение начальство не меняет, Белочка покидает нас недолеченным, а это значит, что новую вспышку туберкулеза ждать ему придется не долго. Нас держат здесь по полгода еще и потому, что вне строгого диспансерного режима ежедневно принимать лекарства многие по своему образу жизни не в состоянии, а при том, что излечиться можно, только пройдя полный курс, режим – это здоровье. Туберкулез – это образ жизни. Когда выписывают сопалатчика, то всегда одолевает любопытство на счет того, кого подселят на его место, а выписавшиеся еще несколько раз наезжают в больницу проведать тех, с кем свела нелегкая. Потянуло и Белочку.
– Я думал-думал, думал-думал, - делился он своими переживаниями в курилке, - когда это меня Тоня видела с чекушкой, и понял. Не было такого.
– Может, все таки ты в беспамятстве находился. Или заведующая врет?
– Не было! Не было!
– орал он в гордом исступлении, - Это не чекушка была. Это был флакончик одеколона…
Полезная штука, он отменно перебивал наркотические запахи, но найти новую невесту Белочке не помог.
– Жениться хочу, - постоянно заявлял он.
Под непродолжительные ухаживания попала процедурная сестра, повориха и несколько женщин-туберкулезниц. Дальше шоколадки дело никогда не двигалось. По-другому сложилось у Димана. Он быстро нашел в диспансере любовницу, приближавшееся расставание с которой было ему тягостно. Его выписывают, она остается, и него семья, у нее семья.
– Знакомые брючки, - указал он на женскую одежду, сушившуюся в предбаннике ванной комнаты.
– Твое? – шучу я.
– Ебнулся что ли. Ксюхино.
Дмитрию было 33 года, он прошел войну в Преднестровье, был кантужен, и только работа на фирме «Марс» довела его до истощения и туберкулеза. В его ведении были холодильные установки и мясорубка «Шазель», позволявшая абсолютно все переделывать в знаменитые кошачьи и собачьи корма. Тут могли исчезать люди, но обычно исчезали килограммы окорочков, которые Диман перебрасывал через забор, предварительно позаботившись о создании тьмы и выбив фонарь. Чтобы видеокамеры не палили. Мясной цех, он и на «Марсе» будет мясным цехом. Любовь, она и в тубанаре будет любовью. Люди здесь знакомятся, люди общаются, люди создают семьи. Армянин Алик уже два года тяжело болеет, но именно в диспансере он встретил дагестанку Заиру, которая стала его любящей женой. Девушка терпеливо и преданно ухаживает за немощным мужем, который месяцами не выходит на улицу. Сил нет. Выходцев с Кавказа в диспансере не мало, они держатся гордым особняком.