Венгерский набоб
Шрифт:
– Как вы изволили сказать? – переспросил он голосом сдавленным, точно обутым в сапоги, не менее тесные, чем у него на ногах.
– Я хочу, чтобы вы просмотрели внесенные сюда имена и не в службу, а в дружбу сказали прямо, откровенно, что вы думаете об этих людях? Какие они, по-вашему, и что о них говорят? С кем стоило бы сойтись, а от кого держаться подальше, по вашему мнению?
Добряк Варга никогда еще не попадал в такой переплет.
Потребуй от него г-жа Карпати на дуэль вызвать пятерых-шестерых из этого списка, или пешком всех их обойти с каким-либо поручением,
Он, почтительнейший, обходительнейший слуга, кто столь безмерное уважение питает ко всем вышестоящим, кто несчастнейшим из смертных почел бы себя, случись ему помянуть кого-нибудь в разговоре без обычных титулов, то есть венгерских господ – без прибавления: «сиятельный» и «его высокородие», а эрдейских – без: «высокородный» и «его сиятельство», он должен теперь критике их подвергнуть, суд настоящий вершить над множеством велъмож, которые уже тем великую честь оказывают ему, ничтожному человеку, что вообще позволяют по имени себя называть!
В полнейшем отчаянии почтенный Варга полировал штанами сиденье, а пестрым носовым платком – свой блестящий лоб. Привязался этот кашель, а в душе подымалось сильнейшее желание, переставая даже казаться несбыточным, чтобы джинны из «Тысячи и одной ночи» кого-нибудь другого посадили на это место, а его унесли и сунули вон хоть под амбар, где нипочем уж не найдут.
Наконец, когда его смятение и растерянность достигли высшего предела, послышалось ему, будто барыня опять что-то сказала.
– Да, слушаю вас.
– Я молчу, дорогой друг, – ответила Фанни, с улыбкой глядя на честного старика.
И тот почувствовал: хочешь не хочешь, а надо как-то выходить из положения. Взял подвинутый к нему список и поднес было к глазам, потом опять отнес подальше, точно в надежде: а вдруг, пока сидел, читать разучился? Заглянул даже на обратную, чистую сторону – может, в подозрении, что там за каждым именем написаны все нужные ответы симпатическими чернилами.
Заметив его смущение, Фанни поспешила ободрить старика приветливым словом.
– Друг мой! Вы на меня как на дочь смотрите, которой не у кого больше совета спросить в этом незнакомом мире. Не моя вина, если я сама смотрю на вас как на отца. Зачем так добры вы и ласковы были со мной?
Укрепясь духом под действием этих прочувствованных слов, старик кашлянул напоследок решительно, будто раз и навсегда расставаясь со всеми страхами, и произнес твердо:
– Милостивая государыня, по беспредельной доброте своей вы свыше всех заслуг изволите меня отличать, и я неизъяснимо рад и счастлив даже самомалейшее одолжение оказать вам. И хотя неподобнейшее дело для ничтожного такого человека мнение и суждение выносить о столь высоких дамах и господах, кои тут поименованы, все же из любви – простите великодушно! – из почтения к вашей милости…
– Нет, пусть, как вы перед тем сказали, из любви.
– Так точно. Как чувствую, сказал. И у меня тоже дочка была. Тому много лет уже. Столько же годочков ей было, как и вашей
– Нет, нет, мы о ней еще поговорим. Это ее портрет у вас в комнате над письменным столом?
– Как? Ваша милость столь ко мне благосклонны, что в домике моем скромном изволили побывать?
– Ах! Я проговорилась. Но вернемся к нашему предмету.
– О нет, милостивая государыня, простите, но дозвольте прежде безмерную, несказанную благодарность выразить. Припоминаю теперь: некая прекрасная дама, когда я тифом хворал, ровно ангел небесный, склонялась надо мной в самые тяжелые часы. Тогда, в бреду, чудилось мне, будто дочка покойная стоит у моей постели, но теперь я понял все. О ваша милость! Нет слов передать, что я чувствую.
– Но вернемся к делу, добрый мой друг, – повторила Фанни, опасаясь новых славословий и благодарностей.
– Итак, сударыня, примите как подсказанный лучшими намерениями и самой доброй волей совет те более чем скромные замечания, коими попытаюсь ответить на поставленный вопрос. Ранее всего, не усматриваю нужды сообщать вашей милости о лицах, к коим, как бы это выразиться, к коим не обязательно полное доверие питать, ибо, хотя я и далек от мысли – боже упаси! – порицать подобных высоких особ, но все же по некоторым причинам близости искать с ними было бы для вашей милости не очень желательно. Постараюсь лучше найти в сем списке таких, кто на вашу доброту и отзывчивость подобной же добротой сумели бы ответить, подобной же отзывчивостью. О ком, следовательно, я почтительнейше умолчу, тут уж извольте быть покойны: сих драгоценных особ, при 'всех их известных отличных качествах, почел я недостойными.
– Правильно, очень правильно, милый мой друг. Вы только о тех мне расскажете, кого я смогу полюбить, а об остальных умолчите. Ах, это мудрый совет; вы хорошо знаете людей.
Честный Варга просительный взгляд бросил на Фанни, словно умоляя не слишком его хвалить, а то опять сконфузится и забудет, что хотел сказать.
Потом взял в руки длинный список и начал просматривать, пальцем ведя сверху вниз, но так, чтобы не дотронуться до фамилии и не оскорбить ее носителя непочтительным сим прикосновением.
– Гм, гм, – прокашлялся он и завозил ногами. Имена-то все сплошь такие… Лучше их никакими замечаниями не сопровождать. – Гм, гм.
Уже остановится было рука, подымет глаза управитель, вот-вот скажет, но откашляется – горло прочистить, опять взглянет на фамилию, у которой держит палец, и передумает: предпочтет отнести ее обладателя к тем, кои при всех известных отличных качествах не заслуживают доверия.
А палец меж тем уже внизу, к концу подвигается, и сам управитель примечает в испуге, сколь многих обошел упоминанием. И крупные капли пота каждый раз выступают на его лбу, едва указательный палец поравняется с именем, каковое ему, Варге, величайшее, правда, почтение внушает, но дочери своей… дочери с таким человеком знаться он бы не порекомендовал.