Венок на волне

Степанов Виктор

– Убрать носовой!

Всю торжественность минуты, когда военный корабль отходит от пирса, доводится испытать лишь тем, кто стоит на верхней палубе. Но таких немного, ведь пассажиров на боевом корабле не возят. А в иллюминаторы ничего не увидишь: они задраены по-походному. Я даже слышал легенду о том, как один машинист, пять лет прослуживший на флоте, ни разу не видел моря. Преувеличено, конечно. Но и я в эти минуты, о которых столько мечтал и которых с таким нетерпением ждал, сидел в тесной рубке и про себя чертыхался. Как

царевич Гвидон в бочке - ни охнуть, ни вздохнуть.

Единственным "окошком" для нас с Афанасьевым был экран локатора.

Когда легли на курс, в рубку заглянул капитан-лейтенант.

– Значит, теперь в четыре глаза будем видеть!

– Так точно!
– польщенно ответил я за двоих.

– Куда уж точней!
– засмеялся капитан-лейтенант и, поглядывая на экран, продекламировал как бы невзначай: - "Уходят в море мальчики, приходят в порт мужчины..."

– Смотрите повнимательней, - сказал он, уходя. И добавил, подумав: Выдастся свободная минутка - покажу вам штурманскую прокладку.
– И захлопнул дверь рубки.

– Мне покажет?
– переспросил я Афанасьева.

В наушниках он меня не услышал. На экране локатора белесой полоской таял берег. Мы шли на линию дозора.

Что такое граница? Всякий представляет: зелено-красные полосатые столбы с гербом Советского Союза. Они неприступно стоят и в барханах пустынь, и в непролазной чащобе леса, и среди снеговых горных отрогов...

Граница морская - это волны и небо вокруг. Двенадцать миль от берега, что равняется примерно двадцати четырем сухопутным километрам, воды наши. Дальше нейтральные. Пограничных столбов здесь нет. Но моряки их "видят" и на штормовых кручах, и на глади штиля. Морская граница - это тонкая линия на штурманской карте.

Капитан-лейтенант сдержал свое обещание, вызвал меня наверх, в ходовую рубку.

– Вот линия государственной границы, - сказал он, развернув карту. Циркуль зашагал своими игольными ножками по пунктиру, отмеривая мили.
– А это мы.

На автопрокладчике курса мы выглядели светящейся точкой, которая медленно ползла по карте. Вот таким образом, наверно, видят себя на орбите космонавты. Там, в тесной кабине, их орбита, которая обозначена тоже точкой, бегущей по маленькому глобусу.

– Ясно?
– спрашивает капитан-лейтенант, отчеркивая карандашом линию.

– Ясно, - отвечаю я.
– "Хорошо бы, - думаю, - еще здесь, наверху, постоять".

– Ну, а коли ясно, марш на боевой пост, - мягко приказывает капитан-лейтенант.

Наш с Афанасьевым боевой пост - глаза корабля.

– Как на рентгене, - говорю я, показывая на мерцающий экран локатора.

– Похоже, - соглашается Афанасьев.

Зеленый луч кружит по экрану, обнажая невидимое. Нарушителя не укроют ни ночь, ни туман. И если нарушитель перейдет запретную черту тот самый тонкий пунктир на карте, - тогда "Полный вперед!" -

на сближение. А на мачте нашего корабля взовьется сигнал-приказ: "Застопорить ход, лечь в дрейф!"

Обо всем этом как бы походя, не отрывая от экрана взгляда, мне рассказывает Афанасьев.

– Бывает, что нарушители не останавливаются, - продолжал он.
– Вроде бы не видят и не слышат. Тогда - в погоню. От нас далеко не уйдешь. На судно-нарушитель поднимается осмотровая команда. Выясняем причину столь неожиданного визита. Мирных отпускаем с миром, а чужака пограничник видит издалека.

Я смотрю на экран и думаю: "Вот бы попался пусть хоть самый паршивенький, но нарушитель".

В динамике щелкнуло, и вновь раздался знакомый голос:

– Свободным от вахты построиться на верхней палубе!

Я вопросительно взглянул на Афанасьева. "Это и тебя касается", показал он мне глазами и опять уставился на экран.

Выйдя на палубу, я увидел, что корабль резко сбавил ход. Сейчас он шел, наверно, "самым малым". Вода, разрезаемая форштевнем, не кипела, а расходилась плавным клином. На малом ходу ощутимее была и качка - корабль переваливался по отлогим буграм зыби.

Свободные от вахты матросы, а их оказалось немного, стояли шеренгой спиной к борту. Я пристроился рядом с конопатым гармонистом.

– Не знаешь, зачем это?
– спросил я его.

– Тише вы там!
– оборвал нас кто-то с правого фланга.
– Командир идет...

Наш малочисленный строй шевельнулся и замер, без команды приняв стойку "смирно".

Командир медленно шел по палубе и нес на вытянутых перед собой руках что-то белое. Цветы! Я не поверил своим глазам. Но это действительно были цветы, те самые астры, которые стояли в командирской каюте.

Это что еще за номер! Не иначе у кого-нибудь день рождения. И вот вам, пожалте, букетик.

Но когда командир поравнялся с нашей шеренгой, я увидел, что ошибся. На небольшой деревянной подставке лежал венок. Белый, будто из пышного морозного кружева, переплетенный алой лентой.

Венок! А это зачем? По спине пробежали мурашки.

Командир передал венок матросу, стоящему правофланговым, и повернулся лицом к морю. Стало так тихо, что казалось, остановились винты. Только было слышно, как позванивает о форштевень волна. И флаг отщелкивал на ветру над головами.

Матрос подвязал под деревянную подставку фал - теперь венок был как на маленьких качелях - и вместе с командиром подошел к борту.

– Смирно!
– как-то приглушенно скомандовал командир.
– В память моряков "Стремительного", отдавших свои жизни за свободу и независимость нашей Родины, флаг приспустить!

Флаг дрогнул и чуть-чуть спал. Командир снял фуражку.

– Возложить венок!

Матрос стравил фал, и венок, словно на плотике, невесомо закачался на волне.