Венок
Шрифт:
– Нет, не могу в это поверить, - произнес сердито Фогарти, тряхнув головой.
– И не надо, - отозвался Джексон, вертя в пальцах трубку и раскачиваясь на сидении, так что рука его почти касалась плеча Фогарти.
– Женщинам, как я сказал, что только не приходит в голову. И чаще всего за этим ничего нет. Все же, должен признаться, я не был бы шокирован, если бы выяснилось, что у него что-то было. Девин как никто другой нуждался в том, чтобы его любили. Особенно в последние два года.
– Только не Девин, Джим, - запротестовал Фогарти, возвышая голос. Только не Девин!
– В этом плане я его не знал, - согласился Джексон.
– Да и вообще, по правде говоря, мало знал. Но, пожалуй, не побоюсь сказать: он был на это способен, как и любой из нас. А одинок он был, как никто из нас.
– Разве я не знаю, боже правый!
– воскликнул Фогарти, словно упрекая себя.
– Я понял бы, если бы он запил.
– Запил? Нет, - сказал Джексон, поморщившись.- Он был слишком взыскателен. Вот уж кого невозможно вообразить себе в состоянии белой горячки. Вот уж кто не допился бы до зеленого змия, словно какой-нибудь старик священник, который пытается задушить сиделку.
– Я это и говорю, Джим. Не такого сорта он был человек.
– Ну, это разные вещи, - сказал Джексон.
– Я вполне могу представить себе, что он увлекся какой-нибудь интеллигентной женщиной. Вы и сами знаете, что он понравился бы такой женщине, как нравился нам, единственный образованный человек в этом захолустье.
Не мне вам объяснять, каково тут живется интеллигентной женщине с мужем лавочником или сельским хозяйчиком. Бедняжки! Счастье их, что большинству недоступно образование.
– Он не намекал, кто она?
– спросил Фогарти.
Он все еще не верил, но Джексон говорил с такой убежденностью, что его охватило сомнение.
– Я даже не знаю, была ли такая женщина, - быстро проговорил Джексон и густо покраснел. Фогарти ничего не сказал: так вот оно что - Джексон не о Девино говорил, о себе!
По мере того как они забирались все дальше в глушь и пастбища да древние аббатства сменились зарослями утесника и развалинами крепостных башен, глаза Фогарти все чаще останавливались на покачивавшемся вместе с катафалком венке - единственном ярком пятне в размытом сине-серо-зеленом ландшасрте. Он казался символом тайны, окутывавшей жизнь священника. Что, по сути, он знал о Девине? Только то, что подсказывал ему собственный опыт. Из них двоих он считал себя - за исключением тех минут, когда выступал в роли Франциска Ассизского, - более мирским: практичным, толстокожим, умеющим брать быка за рога, а Девина - человеком не от мира сего, страдающим от своей взыскательности и аскетизма, что нет-нет да прорывалось в его горьких шуточках. Теперь он цеплялся за мысль, что только отчаяние могло толкнуть Девина на связь с женщиной, и чем больше он сомневался в возможности такой связи, тем правдоподобнее она ему казалась. Всякий раз, когда новая мысль прорывалась в его сознание через препоны, воздвигнутые воображением, он подолгу вынашивал ее, обкатывал, возводил в ранг откровения.
– Господи, какую же страшную жизнь мы ведем!
– вырвалось у него наконец.
–
– И это, возможно, только хорошо для нашего душевного спокойствия, сказал Джексон.
– Бьюсь об заклад, Девину от всего этого мало было радости, - сказал Фогарти мрачно.
Странно, он не верил в существование этой жепщнны, приславшей венок, но все равно - ненавидел ее.
– Не знаю, не знаю, - сказал Джексон, с удивлением взглянув на него. Разве это не главное, чего мы хотим от жизни?
– Главное?
– переспросил Фогарти, недоумевая.
Он всегда считал Джексона ледышкой, а оказалось - все не так. Что-то же привлекало к нему Девина! Он чувствовал, что и Джексон, человек куда более тонкого склада, чем он сам - что есть, то есть!
– сейчас тоже словпо прощупывает его, и, очевидно, по той же самой причине: каждый искал в другом то, что привлекало к нему Девина и что, сдружив его с ним, могло бы сдружить их между собой. Каждый старался увидеть, как далеко они смогли бы прошагать вместе. Фогарти, как всегда, первым решился на признание.
– А я вот не мог бы сблизиться с женщиной, Джим, - сказал он очень серьезно.
– У меня даже и искушения такого не было - разве что один-единственный раз. Она была женой служителя в семинарии. Я с ума по ней сходил. Но когда увидел, чем был ее брак с этим малым, все как рукой сняло. Она люто его ненавидела, Джим. И я понял - меня она точно так же могла возненавидеть. Когда видишь - а уж мы-то видим, - что такое брак на самом деле, начинаешь понимать: нам повезло!
– Повезло?
– иронически повторил Джексон.
– А разве нет?
– Да, конечно. Семинарии набиты молодыми людьми, считающими, что им повезло. Они могут допиваться до белой горячки, но какое может быть сомнение - им сказочно повезло! Какая нелепость, милый мой! И почему вы думаете, что она бы вас возненавидела?
– Я вовсе так не думаю, - ответил Фогарти с мальчишеским смешком.
– Я, естественно, полагаю, что был бы ей превосходным мужем. Вот так Природа и подшучивает над нами.
– Ну, а почему бы вам и не быть ей превосходным мужем?
– спросил Джексон не без иронии.
– У вас для этого все есть, насколько могу судить. Хотя, признаться, в качестве превосходного отца я вас себе лучше представляю.
– Может быть, вы и правы, бог его знает, - согласился Фогарти, и лицо его снова помрачнело. ("Переменчиво, как ирландское небо", - отметил про себя, посмеиваясь, Джексон.) - Без женщины - еще туда-сюда, а вот детишки - это мука мученическая. У нее их было двое. Отец Фогги - так они меня звали. И моя мать была такая же, - продолжал он.
– Ничего не видела, кроме нас двоих. Только и думала о том, чтобы мы были лучше всех, а когда из этого ничего не получалось, горько плакала. Она говорила, в нас сказывается кровъ Фогарти. Все Фогарти были барышниками.
– Его красивое, ясное лицо потемнело от застарелого раскаяния и чувства вины.
– Так она и умерла с сознанием, что я - Чистокровный Фогарти.