Вензель твой в сердце моем...
Шрифт:
Кровавые цветы украшали подвенечное платье. С издевкой.
Женщина смотрела в серый потолок пустым взглядом таких же серых глаз, но, в отличие от витражей, не роняла слезы. Даже фальшивые. Просто потому, что мертвецы не плачут. Они не умеют чувствовать, и это хорошо: они не испытывают боли. А она умирала. И не хотела испытывать вообще ничего: ни радости, ни горя. Потому что не хотела жить. Да и ради кого? Ради коллег, которые считали ее странной и сторонились, называя за глаза не иначе как «машиной для убийства»? Ради отца, который воспитывал ее как идеальное оружие? Ради жениха, который хотел получить ее силу, а о том, что она всё же личность, никогда и не задумывался? Или ради человека, который ее предал? Гло Ксиния. Элитный киллер одной из сильнейших мафиозных семей, год назад победивший «машину для убийства», но сохранивший ей жизнь. Не из жалости, вовсе нет. Просто это был тренировочный бой, в котором она сломала ему ногу и четыре ребра, а он довел ее до реанимации. Она никогда не отступала, а он ненавидел проигрывать, и «товарищеский» спарринг с целью развлечь лидеров кланов превратился в бойню. Вот только в этот день она поняла, что чувствовать — это не так уж и плохо. Потому что влюбилась в человека, который был так похож на нее саму в самой главной черте ее характера, за которую ее ненавидели. В беспощадности. Он не жалел ни врагов, ни друзей, которых ранил, когда они пытались
Красное марево уничтожало последние белые пятна, лишние и ненужные порочному существу, притворившемуся на миг ангелом. Неотвратимо.
Она невидящим взглядом смотрела на статуи, витражи и распятия, слушая ритм собственного пульса, сыгранный на органе слез дождя. А рядом с ней лежал человек, которого она когда-то любила, человек, который навестил ее после перевода из реанимационной палаты в обычную, потому что хотел расспросить об использованной ею в бою редчайшей технике. И в тот день они говорили до тех пор, пока не закончилось время посещений, ведь общего у них оказалось намного больше, чем она думала. Жестокость, стремление добиваться своих целей любыми путями, беспощадность, непонимание окружающих и нежелание их понимать, стремление жить в своем собственном мире без оглядки на правила и законы существующего… а еще любовь к хорошему бою, из которого они оба желали выходить лишь победителями. И он пообещал ей еще один спарринг, а она ответила, что в следующий раз ни за что не проиграет. Он сдержал слово. Она не сумела. И наплевав на правила и недовольство начальства, они встречались раз за разом, оттачивая техники боя, порой ломая друг другу кости, но неизменно получая незабываемое удовольствие от драки, в которой можно не соблюдать никаких правил, но в которой не хочешь убивать противника. Потому что на горизонте стояли сотни новых, еще более интересных спаррингов, и ради них можно было оставить врагу жизнь. А впрочем, врагами они и не были. Потому что тренировки медленно и незаметно перешли в нечто большее. В связь, которой не должно было существовать.
Багрянец окутывал изломанное тело, уничтожив ненужную ему белизну. Беспощадно.
Гло Ксиния никогда ничего ей не обещал, а она ни о чем его не просила. Просто любила, не считая необходимым задумываться о будущем, ведь в нем не было ничего светлого. Ни капли надежды. Только боль. И мафиози подарил ей эту боль спустя одиннадцать месяцев после первой встречи. Сказал, что уезжает в Японию по делам семьи. Вполне возможно, навсегда. Гло не просил его ждать, лишь поправил очки, заправил за ухо выбившуюся из идеальной прически алую прядь, застегнул верхнюю пуговицу белого мундира и произнес: «Ты моя. Прощай». Она не ответила. Лишь провожала удалявшуюся в никуда фигуру — бело-алую, ало-белую! — пустым взглядом серых глаз и не могла выдавить из себя улыбку. А затем встала с лавочки и отправилась в другой конец аллеи парка, где они всегда проводили тренировки. В этот день она решила измениться. Захотела превратиться в ту самую «машину для убийства», которой ее называли. И монотонную ноющую боль в сердце начала заглушать стонами жертв. Потому что чужая боль делала ее собственную чуть меньше. А может, ей лишь хотелось так думать.
Пурпурный саван укрывал людей, не знавших чистоты души. Справедливо.
Серый потолок сливался с такими же серыми стенами. Лавочки, на которых застыли двадцать изуродованных тел, выделялись из этого монотонного мира яркими мазками кисти сюрреалиста. А кровавые штрихи вырывали мрамор пола из общей картины, делая его слишком ярким, броским, словно алое море разливалось в серой туманной дымке. А тела были уродливыми камнями, вырвавшимися на поверхность этого странного моря из его глубин. И единственное еще живое тело — тело, дышавшее лишь по недоразумению, — сжимало безжизненную руку, когда-то дарившую ей ласку, чередовавшуюся с ударами. Руку, убившую полчаса назад ее отца и половину клана. Почему? Потому что Гло Ксиния не умел прощать. А ведь его предали… А может, и нет, ведь он сказал, что может не вернуться в Италию! Но еще он сказал, что женщина, ценившая победы так же, как он сам, принадлежит ему. А она согласилась на фиктивный брак, желая заставить себя саму перестать думать о человеке, который, скорее всего, к ней бы уже не вернулся. О человеке, который ее бросил. Причинил боль. Предал. А может, он всего лишь выполнял свою работу и уехал по делам семьи, надеясь вернуться, как только сможет? Но зачем же тогда он сказал, что может не вернуться? Проверка? Возможно. А возможно он просто не хотел брать на себя обязательства. Ведь сказав: «Жди меня», — он был бы обязан вернуться, а слово: «Прощай», — оставляло перед ним открытыми все дороги. Он предал ее, не желая терять свободу. А она предала его, желая лишить себя ее. Глупо. Смешно. Неразумно. Нелепо. А может быть, закономерно? Ведь противоположности всегда притягиваются, если у них есть что-то общее. А они всегда были разными, хотя во многом были слишком похожи…
Гранатовые капли срывались с пропитавшейся кровью ткани и растекались по серому полу. Неизбежно.
Она не видела перед собой ничего, кроме беспросветной серой бесконечности. Не ощущала ничего, кроме тепла, медленно покидавшего пальцы ее убийцы. Не чувствовала ничего… вообще. Потому что всего час назад она вошла в церковь, ведомая отцом. Медленно подошла к алтарю, не слушая заунывный плач органа. Пустым взглядом посмотрела на священника, даже не сделавшего вид, что рад за стоявших перед ним людей. А затем мир полыхнул алым. Ведь без предупреждения, без объявления о нападении, без вызова на бой в церковь ворвалась смерть. Отец не успел рассказать дочери, что послал Гло Ксинии письмо с рассказом о предстоявшей свадьбе. Не успел сказать, что хотел посмеяться над врагом семьи, которого мечтал морально уничтожить за то, что тот посмел заставить «машину для убийства» выступить против сражений с семьей Джессо. Он просто умер. Быстро, но болезненно. Его разорвало на части. И церковь окутал кровавый дым. Лишь священнослужители успели спастись, поскольку до них никому уже не было дела… Свадьба превратилась в похороны, а Гло Ксиния, с усмешкой уничтожая гостей одного за другим, сверлил невесту злым взглядом и говорил: «Я же сказал, что ты моя. Решила убежать? Попытайся. Отвоюй у меня свободу! Если сумеешь. А ты не сумеешь. Ты ведь такая слабая!» Удар под дых. Она всегда считала себя слабой, а он всегда говорил ей, что
Карминовая влага застывала, покрываясь коричневой коркой, прекрасные кровавые цветы увядали, превращаясь в уродливый прах. Планомерно.
Она сжала пальцы человека, которого любила, в последний раз. В последний раз промелькнули в ее памяти черты его лица. И на тонких окровавленных губах появилась улыбка — та самая, которая всегда сопутствовала Гло Ксинии на пути его побед. Та самая, что застыла на губах его трупа. Ведь он даже проиграть сумел красиво. Убив своего противника. Они оба нанесли друг другу смертельные удары, вот только Гло Ксиния умер почти сразу, а ее обрек на медленную, мучительную смерть. Он отомстил. Впрочем, идя в эту церковь, он не думал, что любившая его женщина решит биться до конца, не подозревал, что она сумеет стать настолько сильной, не догадывался, что слова, которыми он хотел ранить предательницу, заставят ее не раскаяться, а пойти ва-банк. Что они превратят человека, которого прозвали машиной, в эту самую машину. Машину, способную убить того, кого любила. А впрочем, он и сам мало чем от нее отличался. Ведь, не желая умирать, он решил убить ее. Просто потому, что, увидев в ее глазах пустоту, понял: из этого боя живым сможет выйти лишь один. Но ведь он не мог проиграть, верно? Он же привык побеждать! И не думал, что на этот раз потерпит поражение.
Коралловая вязь на мраморном полу покрывалась сетью трещин, обращавших кровь в ничто. Отрешенно.
«Я все-таки проиграла, — промелькнуло у нее в голове. — Как и всегда. Но на этот раз только потому, что ты имел право меня ненавидеть. Скажи, Гло Ксиния, я оправдала твои ожидания хотя бы в этом бою?.». Сердце совершило последний медленный удар и замерло. Лики на витражах продолжали ронять холодные слезы. Дождь отбивал ритм пульса живых, оплакивая умерших. А под сводами небольшой церкви застыла тишина. Тишина, о которой при жизни мечтала женщина, забравшая с собой в ад своего вечного врага, вечную любовь, вечный источник боли. Беспощадные улыбки превратились в посмертные маски, глаза обрели вечную пустоту. А где-то далеко, на горизонте, догорал кроваво-красный закат, утопавший в белых кучевых облаках, планомерно превращавшихся в мутно-серые. И ночь со вздохом уничтожила свет, не желая больше смотреть на то, как что-то чистое становится грязным. Вот только остановить этот процесс она не могла: ночь ведь не всемогущая костлявая старуха в черном балахоне. Она не смерть. И она может лишь спрятать изменения за стеной темноты. А жаль…
Или всё-таки нет?
========== In memoriam (Фуута) ==========
Ветер играл спутанными русыми волосами. Карие глаза пустым взглядом смотрели в бездну. Молчаливая высотка одиноким клыком вспарывала небо, а на краю, лишенном парапета, стоял худощавый парень, державший в руках толстый фолиант. Он не видел землю, на которую смотрел. Не чувствовал ветра, готового столкнуть его в пропасть. Он боролся с самим собой. А затем вдруг открыл книгу и поднял глаза к небесам. Ветер вновь взъерошил его волосы, пробрался под тонкую серую рубашку и ласково оцарапал позвоночник холодом. Парень ничего не почувствовал. Глаза его из отрешенных превратились вдруг в поразительно бездонные, словно в них застыла целая вселенная, и в книге, на пустой странице, начали появляться черные штрихи, сами собой складывавшиеся в слова. Нет, не магические. Всего лишь латынь. Потому что парень, державший фолиант, хотел составить рейтинг самых значимых латинских изречений своей жизни. Ведь Фуута — «Рейтинговый мальчик» — был тем, кто хранил дверь от бесконечности знаний. Он был тем, кто мог составить любой рейтинг всего лишь открыв свою книгу и уничтожив грань между сном и явью, мечтами и реальностью, мирами, что были и небыли одновременно… И тонкая вязь, испещрившая станицы, застыла на них навечно. Вот только рейтинг латинских изречений был первым, который Фуута так не хотел составлять… Но не мог не составить.
«Свою судьбу каждый находит сам».
Фуута вздохнул. Глаза его прочли десятую строку в рейтинге, и она отозвалась в сердце ноющей болью и… счастьем. Потому что он вспомнил, как однажды, летним вечером, возвращаясь из университета домой, подобрал на улице кошку. Бродячую кошку, которую сбил велосипедист. И вместо дома парень отправился в ветеринарную клинику, где впервые встретил ее — ту, кто был виновен в появлении этого рейтинга… Дочь хозяйки клиники, Норико Сато. Он плохо помнил детали, да и не хотел их помнить… Но он отчетливо помнил чувства. Легкое волнение, удивление, уважение… То, как Норико обрабатывала раны животного, то, как она заботливо шептала переставшей жалобно мяукать кошке какие-то глупые успокаивающие слова, заставляло Фууту улыбаться. А еще чувствовать, как в сердце появляется наивное, странное желание. Он просто хотел, чтобы когда-нибудь ему подарили столько же тепла, сколько и этой кошке. Ведь «Рейтинговый мальчик» даже с друзьями был одинок. Просто потому, что они жили здесь и сейчас, а он был хранителем самой вечности… И увидев, как простая дворовая кошка получает столько любви и ласки, сколько никогда не получал он сам, Фуута вдруг подумал, что, возможно, он сам во всем виноват. Потому что никогда не пытался что-то изменить… И в его голове внезапно вспыхнула эта самая латинская фраза, а сердце, сжавшись вдруг от надежды и тепла, рождавшегося при взгляде на улыбку смешной доброй девушки, перевязывавшей животное, подтолкнуло его на неожиданный шаг. Он попросил разрешения навещать раненую кошку, пока она не поправится. И Норико, рассмеявшись, дала согласие.
«Пока дышу, надеюсь!»
Фразу на девятом месте породили чувства спокойные и словно невесомые. Радость от мимолетных встреч, тепло в груди от мерного урчания черной пушистой кошки, искренность веселого смеха и надежда, обращавшая прошлое в серый холст, на который Фуута не хотел смотреть. Потому что решил перестать говорить себе, будто хранитель Книги Рейтинга обязан быть один, чтобы не ставить окружающих под удар. Ведь он уже не был слабым ребенком, а значит, мог защитить и себя, и своих друзей… А еще мог защитить девушку, которая вместе с ним смеялась над забавными выходками быстро выздоравливавшей кошки. И Фуута не сожалел о порыве, благодаря которому решил рискнуть и подружиться с человеком, не связанным с мафией, не знавшим о Рейтингах и оттого очень уязвимым, но способным смотреть на него не как на хранителя Вечности, а как на обычного человека… Рейтинговый мальчик просто радовался моментам, полным тепла и покоя, веселья и понимания. А еще полным отсутствием в них сковывавшей его прежде Вечности. И когда он случайно услышал в университете эту фразу на латыни, то подумал, что она удивительно правдива.